Василе Василаке - Пастораль с лебедем

— Это же скорбь, это стыд, это бедность! — прерывает его девушка. — Молчи, Серафим, пей, Серафим, пей и ешь, это тебе только и осталось. Это тебе только и полагается, а то прежде ты и сыт не был, и жажду не утолял, кроме как на рождество да на пасху. Пора пришла — пей и ешь и веселись-празднуй!..

Молчит Серафим. Слушает… «Эх, черт возьми, — думает он, — мало того, что красива, она еще и умна! И как ты теперь подойдешь со своей глупостью к ней? Ибо глупость с глупой делаешь, а мудрое с мудрой. Ведь так издревле принято или нет?»

Давным-давно замолкла девушка, а Серафим все молчит.

— Молчишь, бедный? — спрашивает она. — Скажи что-нибудь.

— М-да… — привычно говорит Серафим.

— Глупость какая-нибудь, не так ли? Ай-яй-яй. Разве я для этого тебя позвала? Я никогда и не думала об этом, ай-яй-яй!

— Прости меня, Мария… Думал я, все в этом мире начинается с глупости… Вот мама, думаю…

— Не думай, не надо!

— И еще думаю, что парни теперь… что говорят себе: «Эхе, король Серафим сидит себе с девкой и думает: «Как к ней подойти, как ее обмануть?»

— Ой-ей-ей! Что за сор у тебя в голове, Серафим! Ведь ты сам сказал: с тем, что свято, не шутят?!

— Ох, Мария! Ум одно говорит, сердце другого желает. Стыд красив, Мария.

Тогда сразу велит девушка:

— А ну-ка протяни руки. Ты чувствуешь меня, Серафим?

Встает он и думает: «Вот так… Женщина, она женщина и есть…»

С одной мыслью встает, а с другими двумя садится опять на лавку. Да и говорит:

— А зачем, Мария, не надо, Мария. Я и так тебя вижу, если хочешь знать, я даже тебя чувствую!..

— Что ты сказал?! А ну-ка еще скажи, как сказал…

И кажется Серафиму, что там, в глубине, то ли молятся, то ли его проклинают.

— Да встань же, протяни руки. Хочу и я тебя чувствовать! — кричит девушка.

Тогда говорит Серафим:

— Я встал… но у меня руки дрожат…

— Тогда оставь. Оставь их так… Остановись. Возьмись ими… за голову!..

Растерялся парень и говорит:

— Я взялся…

— Ты дурак или притворяешься? Ну, скажи, Серафим!

Тогда говорит себе Серафим: «Вот оно как… или говори и делай, как все, или молчи и делай, что можешь, а думай только так, как ты думаешь».

Однако вдруг в этой тишине, в этой ночи, в этой тьме-тьмущей слышит он то, что можно услышать только из уст пьяного мужика:

— Пошел ты…

Что тут думать Серафиму, что сказать? «Мэй-мэй-мэй! С кем я, где я? До чего я дошел? Чем я стал? Искал я долго и вот что нашел! Она еще не жена, а уже меня посылает…»

— Моя мать умерла, — с горечью говорит парень. — Почему говоришь так?

— Потому что есть такое слово… Говорят же люди.

И опять давится, будто от смеха, будто от плача. И вдруг осенило его, все понял Серафим и хочет ее жалеть и хочет к ней снизойти и себе же говорит: «Бедная! Наверно, несчастная! Наверно, жизнь ее до этого довела».

А там уже вместо плача смех раздается, словно кто ее щекочет за пазухой.

— Тьфу! — плюется он. И кричит: — Хочу света, хочу лампу!.. Хочу тебя видеть!.. Мама Надежда!

— С ума сошел?! — словно спрашивает, словно удивляется девушка. — Ты что, хочешь шума, скандала?

— Я хочу света, хочу лампу! Что я, осужденный? Я ничего не боюсь: ни слов, ни смерти… Хочу света, видеть хочу!..

— Хм… Если не боишься, зачем тебе свет?

— Потому что мне стыдно, тьфу!

— Ага, значит, и у тебя есть стыд?..

И девушка опять стала серьезной и разумной, а Серафим удивляется:

— А что я, не человек?

Молчит девушка, молчит и говорит:

— А стыд твой человеческий или мужской?

— Не понимаю… — задумывается Серафим. — Как это, что за два стыда?

— А так… Потому что есть стыд души и стыд тела…

«Ох, и бесстыжая же она, — содрогнулся Серафим. — Вот так берешь ее, красивую, выбираешь, а глянь, она только о глупостях думает. Кто виноват, кто ее научил?»

И говорит:

— Мария, кажется мне, что ты знаешь мужчину.

— Почему так думаешь?

— М-да, — огорчается Серафим.

— Отвечай! — настаивает Мария. — Что с тобой? Говори!..

— Эх!

Молчит Серафим. Ставни закрыты, в доме темно. «Постарел я, — думает Серафим, — постарел я на целую человеческую жизнь и поумнел, как ребенок! Ждал ее, желал ее, хотел ее, как трава хочет солнца святого, и вот, пожалуйста, мама моя родная!»

Слышно, петухи поют полночь. В доме темно, на улице темно, а петухи поют. Вот так, подымают крылья, взмахнут разок, еще разок и поют в ночи и поют к свету, с закрытыми глазами.

— Знаешь, Серафим, зачем поют петухи?

— К свету, — отвечает парень устало.

— Молодец, — говорит девушка. — А ну давай и ты разок!

— Что?

— Кукарекай.

И тогда ни с того ни с сего, словно чиркнул спичкой, закричал Серафим:

— Петя-петух-петлю-спалю!

И тут навалилась тишина, словно земля разверзлась, и чьи-то руки схватили Серафима, прижали к лавке. Он не дается, он не уступает.

— Я тебя не покину! — кричит. — Вяжите меня, режьте меня, жгите меня. Я ничего не боюсь!..

— Что с тобой, Серафим?

— Брось шутить, Серафим!

— Что ты, человече, слышишь, Серафим, сядь, Серафим, мы пошутили, что ты, бре, шуток не понимаешь?

— Ничего не боюсь, ничего! Вяжите меня, режьте меня, жгите меня. Мария! Ты со мной, Мария! Где ты?

— Я здесь!

— Мария!

— Не Мария, Замфира…

— Где ты?

— Я сама тебя найду. Прощай, Серафим!

— Я тебе свадьбу сыграю, я тебя одарю! Всю красоту базара, слышишь, Мария… Замфира!.. — крикнул Серафим и рванул на себя ставни, и луна, слабая, чахоточная, проскользнула в каса маре мамы Надежды. И тут, откуда ни возьмись, рядком на лавке парни один к одному во главе с Ангелом, но глаза Серафима искали Марию-Замфиру, а те парни смотрели серьезно-торжественно, и он взглянул куда-то над ними, сквозь них — глядел долго, мучительно долго, целую жизнь и застонал, спрашивая:

— Эх, разве так шутят?!

Никто ему не ответил, то ли не было что, то ли не знали как. И тогда же, в тот же миг, услышали скрип двери и скрипучий голос мамы Надежды:

— И по ночам вам покоя нет, вурдалаки! А ну-ка марш по домам! Что здесь делаете в темноте? — и она чиркнула спичкой, и первый, кого увидела, был Серафим, и вытолкала его на улицу. — Не отдохнешь из-за вас, арестанты! Оставить бы вас с неперевязанными пупами, чтобы волочились по земле, посмотрела бы я тогда, как бы вы шлялись!

…Пришел Серафим домой, уже утро было.

Хозяйства особенного не имел — только дом и стол и забот примерно столько же, так что взял он и задумался: «А не уехать ли мне из этого села?»

Схватил было ведро, пойти за водой, а там глянь — в воротах почтальон Кирьяк:

— Серафим, скажи, какой тебе ночью сон снился? Выстрелы не слышались? — И протянул ему письмо.

Письмо, как все письма. «Жди меня на Бельцевском переезде. Буду завтра под вечер с вещами. Не сердись, не могла ждать… Целую тебя. Замфира».