Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Те, в машине, прыснули: «Не иначе как этот Ангел опять готовит какую-нибудь шутку» — и смеялись с аппетитом, потому что в этом селе все были большие весельчаки и шутники, а уж Ангела никто не мог переплюнуть.

— И что думаешь с ними делать, бре?

— Увидите! — сказал пастух.

И пока он шел к Серафиму, еще издали охватила его какая-то жалость и, когда подошел, спросил:

— Братик-зайчик, а на что он тебе сдался, бычок этот?

И пошутил примирительно, доброжелательно:

— Будь я на твоем месте, позолотил бы рот, как удод — гнездо.

— М-да… — ответил тот как обычно. — Посмотреть в корень, так это тоже дело. Каждый выбирает себе по вкусу…

— Постой, ты что, хочешь сказать, чтоб я катился к… — насупился тот, оскорбленный.

— М-да… — сказал Серафим и снова стал стрелять пистолетом-зажигалкой, которая играла: «Пусть всегда будет солнце!.. Пусть всегда буду я!»

— То есть как «м-да»? Как мне это понять?

— М-да… — сказал Серафим. — То-то и оно. Так вот говорим, — забубнил он, — друг друга слушаем, — продолжал он, — а там, глядишь, и понимаем, но, думаешь, понимаем все-все?! Ты только что меня накормил дерьмом, а я тебе ответил: «М-да» — дескать, каждый делает то, что ему по душе, ты же понял, что я тебя послал подальше, а я этого вовсе не имел в виду… Ибо раз мы шутим, то, понятное дело, драться не станем, не так ли?

— Эх, Серафим, ай ты, брат мой, ай ты, враг мой, как бы я камнем тебя поцеловал, — засмеялся тот.

Вот так примерно стояли они и разговаривали, ибо председательская машина давно уехала, а солнце было уже в зените, и Ангел возился со своим мотовело, как будто и не было никакого другого занятия у него, вернее ни у него, ни у Серафима.

До тех пор, пока Серафим не намекнул:

— Смотри, бре, как мы оба время теряем. Сколько на твоих часах?

Ангел же сказал:

— Правда твоя, да только, думаешь, я возьму твоего бычка в стадо? Должно быть, за полдень перевалило.

Тогда поежился Серафим:

— Бедняга, — и вздохнул.

Ангел поглядел ему прямо в лицо: «Кого же он теперь жалеет?»

Однако Серафим сказал:

— Сколько дней он по-человечески не пасется…

— Никак не могу, бре! — стал вдруг пастух серьезным и озабоченным. — Видишь ли, у тебя и справки нет, что он здоров. У ветеринара не был, так ведь? Что же, хочешь, чтоб он меня оштрафовал? Знаешь, какой сибирский ящур сейчас в наших краях?

— Ох, Ангел, Ангел, — горестно вздохнул хозяин, — были у нас у обоих матери, и умерли они, и мы только вдвоем с тобой остались…

— Правда, бре, бедные наши матери, — и Ангел улыбнулся, заводя свое мотовело: мол, прощай.

Снял Серафим шапку, чтоб остыть немного, сказал себе: «Люди иногда всю жизнь теряют, так что со мной случится, если я один день потеряю?»

«Хм, смешно будет селу… Что ж, пусть смеется оно! В конце концов, какой тут грех, что смеется… Дай только бог, чтоб не слишком смеялось, а то еще окривеет! Поглядят тогда на родителей дети, испугаются, заплачут: «Ой, отец, что с твоим ртом, как тебя кормить буду!»

«А то мне не трудно: возьму да отведу бычка на базар, что тогда они, бедные, со своими ртами будут делать?..» — заключил Серафим и с этой мыслью отправился к ветеринару.

Ветеринарный пункт находился в старом помещичьем доме. Дом был большой, белокаменный, в глубине сада, где днем и ночью пели птицы. Огромное удовольствие было идти к дому по тутовой аллее, среди кустов, усыпанных черными и белыми ягодами, — такие ветки обычно на поминки дарят…

«Эх, Белый, стоит поболеть немного, чтоб пожить в этом раю! А уж какая, братец, здесь жизнь для здорового!»

Во дворе перед домом старик конюх запрягал лошадь в двуконную повозку.

— А где другая лошадь, дед?

Старик будто не расслышал и ничего не ответил, но тут из дома вышла женщина с охапкой мокрого белья и, увидев Серафима с бычком, всплеснула руками, вернее, будто бы всплеснула, потому что в руках у нее белье было.

— Ай-яй-яй, неужели болен он у вас? Бедные животные, они-то чем провинились перед богом? И докторши нет… Вот так и со второй лошадью случилось: упала вдруг, и готово.

— А мой здоров, — сказал Серафим.

— Садись, бре, подвезу, — предложил старик. — Вижу, ничем он не болен.

— Так ему бумажка нужна, что здоров, — сказал Серафим, взбираясь на двуконную повозку, у которой спереди была одна лошадь впряжена, а сзади, без привязи, один бык.

Старик торопил лошадь, видно, и сам торопился, но бычок при непривычке не поспевал и упирался, тянул к себе хозяина.

— Лучше я сойду, — попросил Серафим.

Старик покосился, нахмурился: «Пожалел человека, ноги его, а он… чего он еще хочет?»

— Боюсь, сломаю ему рога, — объяснил Серафим. — Молодые они еще у него…

Ехали как раз мимо школы, дети выходили с уроков и вот, странное дело: кажется, кто больше детей бегать любит, а тут всем захотелось влезть на телегу.

— Марш отсюда, черти! — отбивался от них палкой старик.

— Они дети же, оставь их, дед, — сказал Серафим.

— Какие дети — черти они! — кричал старик. — Уж я их имел, уж я их знаю!

— Ты куда, баде Серафим?

— А откуда ты привел лелю Замфиру?

— А мама сказала, что она плакала. Почему?

— А почему нас на свадьбу не позвал? — спросил самый маленький.

Старик поинтересовался:

— Что, твои друзья?

— Соседи…

Тогда старик сказал:

— Оставь-ка им бычка. — И чуть было не добавил: «к чертям». Казалось, у него голова разболелась от этого гама. — Пасите его… — И улыбнулся Серафиму: — А я скажу врачихе, что он здоров, она и даст тебе справку.

Сельсовет помещался в старой крестьянской избе с завалинкой, но в центре села. Здесь всегда было чисто и уютно, ибо приходило много всякого народа и по разным делам.

Когда вошел Серафим, никто его не заметил.

Секретарь был маленький, тщедушный человечек, который во всех делах всегда брал твою сторону, будучи очень сознательным служащим. На этот раз он никак не мог привязать к уху очки: у них обломалась дужка, и он накручивал на ухо нитку, да никак не мог накрутить, потому что морочил ему голову старик Захария, старый-старый скрипач, который бил себя кулаком в грудь — за правду-матушку, как ему казалось.

— А я чей? Чей же я, черт меня побери!

— Нет у меня такого права… — бубнил секретарь, мучаясь с очками, потому что вышел уже из терпения и у него дрожали пальцы.

— Я что, не государственный! Пусть оно меня заберет!

— А у меня такого права нет, — повторял тот.

Тогда Захария повернулся и вдруг увидел Серафима:

— Слышишь, что он говорит? В армии я был? Был. Налоги платил? Платил. На войне воевал? Воевал. В тюрьме не был? Не был… Голову никому не разбил…

Серафим пожал плечами, хотел сказать: «А что я знаю, я еще молод…», однако ничего не сказал, потому что секретарь спросил его: