Инна Шолпо - Рукопись, найденная на помойке [litres]

На следующий день Антонио собирался в Стрёмфорс, в музей чугунолитейного завода, потому что на его территории находился большой магазин старых строительных материалов, где можно было купить двери, оконные рамы, печные заслонки, светильники, кафель и другие тому подобные вещи разных эпох, начиная аж с девятнадцатого века. Антонио пригласил Веронику составить ему компанию: пока он будет искать необходимые ему вещи в магазине, она сможет осмотреть музей и погулять вокруг.

По дороге в машине они разговорились. И в легкой беседе о том о сем и ни о чем особенном как-то неожиданно стало понятно, что их вкусы совпадают почти полностью, ну, кроме сушеных цветов. Антонио стал казаться Веронике давним другом, так же как и его дом, частью которого она его воспринимала. Она уже совсем не удивлялась тому, что он оставил Милан и уехал жить в маленький финский городок, почти что в деревню. И не спросила, почему он это сделал.

Магазин, в который ехал Антонио, оказался огромным тёмным ангаром, заставленным стеллажами. Немного побродив среди старых вещей, Вероника отправилась гулять по музейной территории. Спустя примерно час, осмотрев все интересное, она решила поискать Антонио и обнаружила его все в том же ангаре. Он был радостно возбужден.

– Я купил четыре окна для веранды всего за пятьсот евро!

Они сели в машину и поехали назад в город. Спросив, что Вероника видела в Ловиисе, и узнав, что она не была в самом знаменитом кафе в старом городе и даже не знала о его существовании, он сразу же решил завезти ее туда.

– Ты не можешь уехать, не побывав там! Люди специально приезжают туда из Хельсинки, чтобы выпить чашку кофе!

Из-за пожара, случившегося в середине позапрошлого века, в Ловиисе мало что сохранилось от старого города – всего пара улочек деревянных домов с высокими заборами, аккуратно выкрашенных желтой и красной краской. Вероника бродила там накануне, но кафе не заметила, и немудрено: за скромной дверью с неприметной вывеской находилась небольшая комната на пару столиков. Пройдя ее, они с Антонио оказались во внутреннем дворе, огороженном высоким деревянным забором. Здесь, неприметно для беглого туристического взгляда снаружи, и располагалось самое главное: столики, почти все занятые; необычные декоративные скульптуры; кусты, цветы, черешневое деревце и даже виноградная лоза. Возле дверей, пофыркивая и не обращая внимания на фотографирующих его посетителей, пил молоко из фарфоровой тарелки симпатичный ёжик.

Антонио с Вероникой удалось найти столик под деревом. Всем обслуживанием занималась одна пожилая женщина в черном платье и белом фартуке – сама хозяйка, улыбчивая, стройная, с аккуратно забранными в пучок седыми волосами. Она прекрасно знала Антонио как завсегдатая, а потому и Вероника сразу же почувствовала себя в гостях у друзей. Чтобы помочь хозяйке, они убрали со своего стола оставленную предыдущими клиентами посуду, а потом долго, но без всякого нетерпения ждали свой заказ – вкусно пахнущий кофе и божественный пирог с ревенем и взбитыми сливками, – упиваясь неспешностью летнего вечера и разговаривая.

– Знаешь, – сказала Вероника Антонио, – я всю жизнь мечтала о доме. У нас большая квартира в центре Петербурга, жаловаться не на что. Но я бы лучше вместо этого купила маленький домик…

– Может быть, когда-нибудь это сбудется… Если ты действительно этого хочешь.

Вероника печально улыбнулась. Множество «нет» репьями вцепились ей в мозг. И дело было не только в маме, но и в ней самой, в ее шершавых страхах. Разве в шестьдесят два года можно изменить жизнь?

О возвращении в Петербург Вероника думала с неохотой, почти с ужасом, но маленький ее отпуск закончился, и от этого было никуда не деться. Однако почему-то глубоко внутри она чувствовала, что что-то в ее жизни изменится. Не может не измениться.

Она отдала Антонио ненужные ключи, он отвез ее на автовокзал, и они крепко по-дружески обнялись. А с домом Вероника попрощалась еще утром, пройдя по всем комнатам и погладив рукой стены и мебель.

Питерская квартира встретила её спертым воздухом, пахнущим тоской. Вероника прошла на кухню и включила холодильник «Минск», оставленный на время ее отсутствия проветриваться с открытой дверцей, но все равно сохранивший в себе неистребимый запах когда-то погибшей еды. Потом медленно обошла всю квартиру и открыла везде форточки. В маминой комнате стояло особо густое амбре – смесь пота, дезинфекции, лекарств и шанели номер пять. Вероника окинула её взглядом, желая убедиться в том, что та готова снова принять маму. Комната стояла необычно чисто прибранная и сурово отчужденная. Кровать застелена свежим бельем и аккуратно покрыта плюшевым покрывалом, на кресле – новый чехол, на столике – гладко расправленная скатерка, из-под кровати поблескивает желтым боком эмалированная кастрюля, служащая ночной вазой. Над кроватью, в облезлой раме – картина маслом, написанная маминой тёткой еще до войны. Маме нравилась эта, в общем-то, довольно дилетантская картина, потому что на ней был изображен кусочек ее дачного детства: круглый столик на резной ноге с букетом полевых цветов в стеклянной банке, распахнутое настежь окно с белой занавесочкой на бечевке, привязанной к досконально выписанным гвоздикам по бокам, а за ним – три знакомых ей березы, кусок забора и дорожка, бегущая в лес. Леса видно не было, но мама знала, что он там, за краем рамы. Вероника взяла влажную салфетку и протерла картину. Ей почему-то показалось, что комната выглядит осиротевшей, брошенной навсегда.

Назавтра Вероника поехала в пансионат повидать маму, которую должна была забрать домой через два дня. Она приехала утром, после завтрака. Сиделка встретила ее в вестибюле и, как-то странно глядя в сторону, сказала, что накануне вечером они вызывали скорую, что у мамы был гипертонический криз, и что она совсем не ест и не может сесть на стульчак, хотя еще накануне все было нормально.

Вероника вошла в палату. Мама спала, лежа на спине, и шумно, хрипло дышала. Вероника позвала ее, потом потрепала по плечу. Мама открыла глаза, сфокусировала их на Веронике, но ничего не сказала.

– Мама, я приехала. Ты меня узнаешь?

Мама по-прежнему молчала, но глаза ее – сомнений не было – осветила улыбка. Именно глаза, но не губы, потому что рот как-то неестественно кривился на сторону. Потом она попыталась что-то сказать, зашевелила губами, но не смогла выговорить ни одного членораздельного звука. Но Вероника неожиданно почувствовала, что мама, которую она из-за ее деменции уже почти перестала воспринимать как свою мать; мама, которую она давно потеряла под оболочкой жалкой сморщенной неопрятной старухи, вернулась. Что это ее глаза. И еще… в пансионе ее по просьбе Вероники подстригли, и вот теперь, стриженная, с прямой челкой на лбу, она стала похожа на старое фото из альбома – то, где ей четыре или три года. Пухлая девочка с улыбающимися глазами, в ситцевом платье, с большим бантом и пушистыми волосами.