Вионор Меретуков - Млечный путь

Уже находясь на порядочном расстоянии от берега, я видел, как Илюша и Аня вышли из моря на пляж. Я даже видел, как Аня растирала Илюшу полотенцем. Мне показалось, что я слышу их беззаботный смех. Я кричал, пока не охрип. Никто меня не видел и не слышал. Спасатель на вышке, судя по всему, либо уснул, либо его увела с собой какая-нибудь блондинка.

Одинокая чайка пролетела над головой, чиркнув крылом по волосам; поняв, что я пока не съедобен, оглушила меня раздраженным криком.

Несмотря на все мои усилия, меня все дальше и дальше относило в море. К утру меня, вернее мой хладный труп, прибьет к какому-нибудь острову. Я слышал, их здесь сотни. Это лучше, чем быть съеденным акулами. Все-таки будет что похоронить.

Я перевернулся на живот и мерно работал руками и ногами — лишь бы двигаться, лишь бы куда-то плыть. Вокруг меня была вода и только вода. Берега уже не было видно. Голосов не слышно. Почти тишина. Только волны плещутся. Волны в белоснежных гребешках. Меня укачивает. Волна приподнимает меня, ветер холодит спину, обращенную к небу, я барахтаюсь, размахиваю руками вхолостую, потом мягко проваливаюсь в пропасть, полную кипящей пены и кажущуюся мне бездонной. Тело устает. Мышцы деревенеют. Лень шевелиться. Усталость лишает воли бороться. Скоро смерть. Солнце опять выныривает из-за туч и прицельно бьет в темечко. Голова быстро нагревается. Жар проникает в мозг. Так недолго и до теплового удара. В детстве у меня это уже было. Температура за сорок, а трясло и знобило так, будто я возлежал на льдине. Мать согревала меня, заваливая пуховиками. В здешних водах можно много чего найти, только не пуховики.

Я судорожно пытался что-то придумать. Хорошо рассуждать о собственной смерти, когда она в необозримо далеком будущем. А тут она рядом. Рукой подать. Восстановить свою способность к исчезновению? Ну, восстановлю. И чего я добьюсь? Ей здесь не найти применения. А если применишь, камнем пойдешь ко дну. Какого хрена я бросился в воду? Ах, напрасные страхи, напрасные страхи… Аня и Илюша поплавали, подурачились, покричали. А я переполошился. Нервы ни к черту. Вот к чему приводят варварские эскапады с чужими жизнями. А теперь вишу на ниточке. Между жизнью и смертью. Да и ниточки никакой нет. Вспомнились подштанники с дыркой на жопе. Анекдот. Ошалев от безделья и богатства, потешался над жизнью и смертью. Нашел игрушку — собственную жизнь. Анекдот. Жизнь, да простится мне сия дидактическая нотка, не анекдот. Хотя часто и претендует на это. В жизни, особенно вдали от берега, не до анекдота, не до смеха, здесь все не понарошку. А умирать всегда плохо, что с дыркой, что без дырки, что вообще без подштанников.

В чем провинился Цинкель? А ведь я едва не убил его. А виноват фальшивомонетчик лишь в том, что из-за моей ошибки едва не лишился жизни. Он, конечно, мошенник, но смерти не заслуживал. Господь исправил мою ошибку, чудесно подкорректировав удар спицей.

В чем виновата моя первая жена? В том, что у нее был непредсказуемый характер, который мучил меня много лет? Ну, метнула она мне в голову чайник, полный кипятка. Не попала же. Если бы я приложил больше усилий, заботы, может, она бы выздоровела? Разошлась бы со мной, вышла бы замуж за более покладистого и менее кровожадного человека и жила бы в свое удовольствие.

Пищик не был мерзавцем. Максимум, чего он заслужил, это пенсии. Но никак не смерти.

Геворкян… С ним можно было договориться. Но я предпочел его убить. Да еще поглумился, надругался над его трупом.

Липовый таксист с рулем-сковородой, его напарник, вымогатели и убийцы моей безногой мадонны не вызывали сочувствия. Туда им и дорога. Но в остальном… Я взял на себя роль вершителя судеб. Но я не Монте-Кристо. Я банальный убийца, неловко прикрывающийся соображениями высшего порядка. Начитался Достоевского и Ницше. Кстати, они никого не убивали.

Какое-то время у меня еще хватает сил, чтобы более или менее здраво размышлять. В сущности, я совершил едва ли не единственный в своей жизни благородный поступок: не рассуждая, бросился в море. Принял бурные проявления радости за истошные крики о помощи. И вляпался в глупейшую историю. Что и должно было произойти. Все логично. Хотел геройствовать, а с непривычки опростоволосился. Геройствуют, как правило, порядочные люди. Что сказал мне на прощанье Дима Брагин? Сволочью обозвал. И вот, извольте, сволочь болтается на волнах вдали от берега в какой-то соленой луже, якобы имеющей выход в Мировой океан.

Говорят, так бывает перед смертью. Вдруг все стало четким, простым и ясным. Все вопросы, всю жизнь изводившие меня, мучившие меня, разом разрешились. Умру я — и погибнет Вселенная! Когда я исчезну, ничего не будет! Тьма. Вместе со мной мир превратится в Ничто. Беспросветный конец! Погибель! Умирать страшно. Невероятно страшно! Вместе с тобой умирает огромная, нескончаемая, грандиозная, загадочная Вселенная, она неизмеримо больше, величественней тебя, твоего мизерного «я», о! как это страшно! Смерть существует помимо тебя, она последовательна и неумолима, ты не можешь на нее повлиять, не можешь от нее отвертеться, даже если попытаешься спрятаться от нее в платяном шкафу: она отовсюду тебя достанет. И еще. Я не должен распоряжаться Жизнью. Это дело Бога, не мое. А я, ничтожество, покусился на Жизнь!

И начались видения. От жары и смертной тоски. Я вдруг раздвоился. Раскололся на двух Сапег. Один, обосновавшись на нависшем над морем мягчайшем облаке, с любопытством смотрел вниз. Другой — беспомощный, бесконечно одинокий, всеми покинутый, всеми презираемый, всеми забытый, качался на волнах и не сводил глаз со своего заоблачного двойника. Вот так сходят с ума.

Защипало глаза то ли от соленой воды, то ли от слез. Что мне сделал Дима Брагин? Добрый, безобидный, талантливый, хрупкий, нежный, как Иисус. Неустроенный, горемычный алкаш, одна отрада которого искусство, которому он, часто изменяя, служил всю свою жизнь.

А скольких людей я обидел! Припомнился морозный сырой день, Курский вокзал, холод пробирает до костей, хуже не бывает. Проголодался. Подошел к тележке с горячими пирожками. Продавщица в рваных варежках, немолодая и злобная. А может, и молодая и не злобная, но кто не постареет и не озлобится на морозе? Закоченела, хоть и в валенках. Переминается с ноги на ногу. Простужено сипит: «С мясом, с капустой!» Изо рта пар. Дрожащие губы ярко накрашены, но все равно синь проглядывает. Глаза от холода слезятся. Обсчитала на грош. Может, случайно: все-таки мороз, пальцы не слушаются. Я ее обматерил. Простить себе не могу! Сколько таких, обиженных мной!

Проститутку ударил… спьяну. Кому-то от злости нахамил, так, ненароком, походя. И на долгие годы все это позабыл. А сейчас вспомнил. Память, будь она проклята.