Вионор Меретуков - Млечный путь

Вот она, тайна художника Брагина, подумал я.

Дима наполнил стакан, разом его осушил и сказал:

— Еще на первом курсе я женился сдуру. Ты ее помнишь, Любку, красивая была, стерва, глаз не оторвать. Пожили год. Родила и тут же изменила. А может, и раньше. Разошлись. Не прошло и года, как она вышла замуж по новой. Дочка Анюта теперь совсем большая. Тот, новый… ее удочерил. И всю жизнь она считала родным отцом другого человека. Пока не появился я. Мне, видите ли, спьяну захотелось с ней повидаться. Простить себе не могу. Она была у меня вчера, смотрела, как я работаю. Я похвалился, что у меня еще бывают солидные заказчики. Она не поверила. Пришлось назвать твое имя.

— Разве я солидный заказчик?

— Кто расплачивается ящиком коньяка, тот самый солидный и есть. Я что, сделал что-то не так?

Я смотрел на Брагина и задыхался от злости. Если ты решил помереть, хотел сказать я ему, то не стоит с этим тянуть и не стоит втравливать в это дело других.

Господь создал бессмысленного и бесполезного Брагина, чтобы уравновесить меня — такого же бессмысленного и бесполезного. Он уравновесит меня, я уравновешу его. Бессмысленная, бездарная и бесполезная жизнь. Жизнь пустоцвета. Что изменится в мире, если завтра мы оба подохнем? Да ничего. Это тот случай, когда минус на минус дает твердый высококачественный минус. Прекрасный итог. Математикам на зависть. Величие замысла вдребезги разбилось о серость.

И тут Брагин меня удивил еще раз.

— Брось на прощанье свой червивый взгляд вот на это… — голос его звучал нарочито равнодушно. Он выдвинул ящик стола и достал оттуда рисунок карандашом. Это был портрет юной девушки. Димка смотрел на меня и, похоже, чего-то ждал. — Кажется, я никогда не рисовал так хорошо. И никогда уже лучше не нарисую. Это было какое-то волшебство, я даже не знаю, что водило моей рукой. Накарябал быстро, по памяти, Аня не захотела позировать. Хоть ты и сукин сын, но я верю в твое… в твою способность понять, что хорошо, а что плохо.

Рисунок приковывал к себе. Я испытывал к нему нежность. Хотелось, не медля ни секунды, отобрать ее у автора и под полой тайно унести домой.

— Ну, что ж ты молчишь?

— Это прекрасно, Дима.

Через полчаса я засобирался.

Я шел по улице и про себя рассуждал. Нет, Брагин, в отличие от меня, вовсе не бессмысленный и бесполезный. И мне не уравновесить его: бездарь и талант живут в разных мирах, и их взвешивают на разных весах.

Мне становилось скучно жить на этом свете. Пора было распаковывать миллион и пускать его в дело. Деньги должны были избавить меня от сомнений и грусти.

Я помнил слова, которые сказал мне Димка на прощание:

— А ведь ты сволочь, Сапега.

Карандашный рисунок я унес с собой. Не мог удержаться. Тем более что Брагину он теперь вряд ли понадобится.

Извлечь картину из рамы с помощью полостного скальпеля, свернуть полотно в трубочку аккуратно, так, чтобы краска не отстала от грунта, а затем вставить вместо него Димкину подделку не составило труда. На все про все я потратил не более трех минут. Работал я, разумеется, в перчатках.

Интересно, как там, в трубочке, в свернутом, вернее сказать, в скрюченном состоянии, чувствует себя «Святой Бонифаций»? Думаю, эти циничные рассуждения помогли мне преодолеть чувство вины. Вторя Корытникову, я сказал самому себе: пройдут годы и настанет некий скорбный час, когда заглохнет всякая жизнь на земле. И некому будет вспомнить, что некогда здесь бушевали страсти, велись войны, уходили в небытие тысячи людских поколений, писались и крались великие картины. И некому будет корить меня за все, что я сделал и еще сделаю с людьми и предметами. Демагогия, если ты вооружен ею до зубов и если ее вовремя подключить к реальности, очень полезная штука.

Кстати, когда я занимался хирургическими манипуляциями с картиной, мне показалось, что в конце коридора мелькнуло кукольное личико Маши, ординарца маршала.

Дима умер через два дня после рокового дара. Одолев лишь четверть ящика. А еще через два дня его хоронили. Меня удивило, что похороны удалось организовать так быстро. Причем местом его последнего упокоения стало довольно престижное Донское кладбище.

— Ничего странного в этом нет, — объяснила мне Бутыльская, — у Берлина и Лондона в кладбищенской конторе сидят влиятельные приятели.

Лондон с серьезным видом добавил:

— Там, в задней комнате, под пуленепробиваемом стеклом, как музейные реликвии, сберегаются наши именные лопаты.

…Долго шли за похоронными дрогами. Уныло скрипели колеса. От гроба ощутимо потягивало коньяком. Все принюхивались и, скрывая ухмылки, крутили головами.

— Цельный ящик дорогущего коньяка! Значит, возвращать долги денег нет, а кутить… так-так, — ворчал Фокин, который, прознав, что Дима с перепоя отдал концы, прискакал на похороны, вероятно рассчитывая на дармовой поминальный стол.

— Почетная смерть. Смерть, так сказать, в седле, — приподнятым тоном сказала Бутыльская. Чужие смерти странным образом воздействуют на нее: они придают ей оптимизма. Возможно, мысль, что помер кто-то, кто значительно ее моложе, бодрит старушенцию.

— Пить надо было меньше, — сказал Леон Дергачевский и раболепно посмотрел на меня.

— Бедный парень, бедный парень, сгорел, сгорел, как лист сухой, — с наслаждением вдыхая коньячный дух, произнес Ефим Лондон.

— Нам не стоит кручиниться. Всем бы так, — откликнулся Ефим Берлин. — Кстати, вот не знал, что смерть пахнет винокуренным заводом…

Петька набросился на них:

— Ерничаете, чертовы кочерыжки! Похоже, вам всем нравится, что Димка отбросил копыта! Вы, как людоеды, питаетесь чужими смертями. Вам, старикам, о душе пора думать, а вы с удовольствием хороните моих ровесников! Трупоеды проклятые! Вы так радуетесь, словно пришли на праздничное гуляние!

Я вспомнил, как на какой-то редакционной пьянке Берлин сказал Диме, сказал со скрытой горечью в голосе: «Дима, ты моложе большинства присутствующих, стало быть, тебе придется по очереди хоронить всех нас. Я заранее соболезную тебе!» Дима ответил без раздумий: «Одному богу известно, кто, где и когда…»

Не только богу, мог бы добавить я.

Я задумался, попытавшись прощупать себя изнутри. Убивать можно. Разумеется, существует опасность превратиться в маньяка. Нехорошо, если убийство становится прихотью или потребностью. Плохо, если это входит в привычку. Еще хуже, если от этого получаешь удовольствие.

Сожалел ли я о смерти Брагина? В сущности, Дима был милейшим человеком. Добрым и безобидным. Менее всего я желал ему смерти. Просто так вышло. И, если смотреть правде в глаза, вышло, в общем-то, удачно. Смерть пошла всем на пользу. Ему — в особенности: он хотел умереть и умер, я лишь помог ему. Вообще, как бы цинично это ни звучало, смерть очень часто положительно влияет на усопшего, смерть, можно сказать, облагораживает его, придавая ему достоинства, которыми при жизни человек обладал не в полной мере.