Вионор Меретуков - Млечный путь

Меня так и подмывало спросить… Я и спросил:

— А вы знаете?

— Знаю! — мой собеседник всей ладонью ударил по столу. — Так давайте же выпьем за это!

— Выпить-то можно, но как быть с евангельскими заповедями? — попытался я остудить его пыл. От долгого сидения на одном месте у меня затекли колени, я вышел из-за стола с намерением слегка размяться. Со стороны я должен был выглядеть, наверно, комично. Но я давно пренебрегаю условностями.

— Так как же заповеди? — повторил я, делая энергичные приседания.

Он не ответил. Неожиданно его движения замедлились, почти остановились. Он открыл рот и так с открытым ртом на какое-то время замер. Его правый глаз, пойманный мгновением, стал диковатым: словно Корытников начал подмигивать, потом передумал, а подмигивание так и застряло на начальной стадии, не поспев за мысленным приказом.

Странным образом изменились звуки: музыка и шум голосов из соседней комнаты, где отплясывали гости, стали напоминать пластинку, поставленную не на ту скорость. Если бы зубная боль обладала способностью звучать, она звучала бы именно так.

Длилось всё это недолго, и спустя какое-то время разнообразные звуки, гвалт, топот ног и музыка вновь наполнили комнату.

Покончив с приседаниями, я вернулся на свое место. Мой собеседник ожил и, завершив наконец затянувшийся процесс подмигивания, с изумленным видом уставился на меня.

— Что-то со мной странное происходит… — проговорил он озадаченно. — Вы не поверите, но мне показалось, что вы словно растворились в воздухе.

— Это от духоты.

— Возможно… — неуверенно произнес он.

И еще раз я задал вопрос:

— Так как же быть с евангельскими заповедями?

Он резко мотнул головой, как бы отгоняя наваждение, и сказал:

— Да наплюйте вы на эти ваши дурацкие заповеди! Вы не хуже меня знаете, как приятно их нарушать. И потом, всех — и порядочных, и негодяев — ждет один и тот же конец. Еще Пушкин сказал, что нет правды на земле, но правды нет и выше. А коли правды нет ни там ни сям, то… Да и сама Библия тоже хороша. «Всему и всем — одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы; как добродетельному, так и грешнику; как клянущемуся, так и боящемуся клятвы». Это не я сказал, это — Екклесиаст. Помните?

— Что-то припоминаю.

— Скажите, разве не желали вы смерти человеку, жестоко и несправедливо обидевшему вас уже тем, что у него есть то, чего нет у вас? Разве не желали вы жены ближнего своего — при условии, что жена хороша собой? По глазам вижу — желали. Ну, как, скажите, от всего этого отказаться?

Да, мысленно согласился я, отказаться от всего этого нелегко. Странный господин. Философствует, умничает, прельщает. Надо бы его спросить…

— Позвольте полюбопытствовать, кто вы по образованию?

— То есть вы хотите спросить, какой институт я окончил? Так вот, мой главный институт… — он помрачнел, — мои, так сказать, главные университеты — это Дубравлаг и Севлаг в Мордовии. Вы не представляете, какая там восхитительная природа! А воздух! А уж какие там зимы! Но особенно хороши там леса! Ах, какие там леса! Вы никогда не пробовали в двадцатиградусный мороз тупым топором валить вековые сосны?

— Не пробовал.

— И не пробуйте. А если серьезно, хотите — верьте, хотите — нет, окончил я адъюнктуру Военно-политической академии имени Ленина и в звании капитана защищался на кафедре диалектического и исторического материализма. Но срезался. Вернее, срезал меня бывший в то время заместителем министра обороны маршал Богданов. До сих пор не могу понять, какого черта руководитель столь высокого ранга притащился на защиту какого-то несчастного капитана! Вы удивитесь, когда я назову вам тему диссертации: «Духовная культура руководителей Красной Армии в предвоенные годы в свете марксистско-ленинской философии». Более дурацкой темы придумать невозможно! Мой научный руководитель, полковник Антонцев, был дальним родственником маршала Тухачевского. И он везде, где только мог, протаскивал свои идеи, которые сводились к реабилитации военачальников, уничтоженных Сталиным накануне войны. Он эту тему мне и подсунул. Я был неопытен, молод и доверчив. Надо было бы отказаться, попытаться взять другую тему. Но я смалодушничал, поддался, вернее, по недомыслию подставился. Повторяю, я был молод, и жизненного опыта у меня было кот наплакал. Все это происходило в начале восьмидесятых, когда наверху уже вовсю пошли разговоры о том, что пора, мол, вернуть Сталину честное имя. Когда в середине защиты я упомянул имя командарма Уборевича, то увидел, как вытянулось лицо маршала. Когда я назвал Егорова, оно вытянулось еще больше. А уж когда я сказал, что если бы Блюхер, Якир, Егоров и Тухачевский не были уничтожены Сталиным, начало войны не сложилось бы для нас столь катастрофично, — что тут началось! Маршал вылетел из-за стола, стал топать ногами и орать, что Тухачевский и вся эта свора предателей были расстреляны совершенно справедливо, что Сталин всегда и во всем был прав. Что и меня надо расстрелять, чтобы я не вел подлой антисоветской пропаганды. Он бы, дескать, и сам это проделал, окажись у него под рукой хоть какой-нибудь огнестрельный предмет. Адъютант понял это по-своему и, достав из кобуры пистолет, протянул его маршалу. Тут маршал просто взбесился и обозвал меня сучьим потрохом. Но и у меня взыграло ретивое, я понял, что теперь меня все равно отовсюду попрут и что терять мне, в сущности, нечего, и решил идти до конца: я обозвал его вонючкой, собачим рылом и морской свиньей. Маршал окончательно осатанел и потянулся за пистолетом. А адъютант все прыгал вокруг меня и вопил, что сейчас сбегает за «калашом»…

Корытников умолк, вероятно, растревоженный возникшими в памяти картинами.

— Так стрелял в вас маршал или нет? — нарушил я молчание.

— Стрелять не стрелял, но целился и глаз прищуривал! Слава богу, обошлось, пистолет был не заряжен. Но меня действительно сразу же выперли и из партии, и из рядов доблестных защитников отечества. Говорили, нельзя обзывать советского маршала собачим рылом и морской свиньей: это, мол, не этично, и потом, маршал как-никак заслуженный военачальник и герой. Да, чуть не забыл, пока мы с маршалом облаивали друг друга, я между делом успел намять бока его адъютанту. Да так, что медкомиссия, после того как его выписали из госпиталя, признала адъютанта ограниченно годным к строевой службе. Потом был суд, за ним последовала солнечная Мордовия. Вот уж где я поднабрался жизненного опыта! Такая вот метаморфоза. Вы удивлены?

— Не очень. Есть многое на свете, друг Горацио…

Он хмыкнул и закончил:

— …что и не снилось нашим мудрецам. А маршала Богданова я по гроб жизни помнить буду. Интересно знать, жив ли еще этот сталинист.