Вионор Меретуков - Млечный путь

— Я недостоин тебя.

— Сапега, ты почтишь своим присутствием похороны?

— Почту, — я смиренно наклонил голову. — Почту, при условии, что его будут хоронить у Кремлевской стены.

— У Кремля слишком дорого. Полагаю, надо на Донском. Там фамильный склеп Геворкянов.

— Отлично! На Донском я чувствую себя как дома: там похоронена тьма-тьмущая моих родственников и знакомых.

Вика была уверена, что попрощаться с ее мужем припрутся все его семь бывших жен.

— Вот будет потеха! Семь вдов, и все без наследства! — хохотала она. — Как ты думаешь, Геворкян придет в себя ко дню похорон? Я имею в виду — успеет разморозиться и приобрести праздничный вид?

Ненавижу похороны. А тут еще с утра зарядил мелкий-мелкий дождь, даже не дождь, а омерзительная водяная пыль. Серое утро породило такой же серый день. Он накрыл Донское кладбище клочковатым туманом, пронизывающим до костей.

Громадный фамильный склеп Геворкянов из розового ереванского туфа с полуколоннами и золотой вязью на старославянском и армянском языках господствовал в этой части кладбища и напоминал мавзолей императора Фердинанда в Граце. Красота — глаз не оторвешь. Умели в прежние времена жить и умирать. Поскольку усыпальница, возведенная еще в позапрошлом веке, была переполнена урнами и гробами плодовитых родственников Генриха Наркисовича, ему там места не нашлось, поэтому решено было хоронить рядом, на свежем воздухе. Прямоугольник могильной ямы поражал своими гомерическими размерами, можно было подумать, что в ней намеревались предать земле не бренные останки простого смертного, а павшего в бою воина-печенега вместе с лошадью, слугами, женами и наложницами. К могиле, неправдоподобно глубокой и широкой, боялись подходить.

Каких-либо родственников, кроме Вики, у Генриха Наркисовича не было. Значит, я под корень подрубил генеалогическое древо Геворкянов, начало которого терялось во тьме средних веков. Это наполнило бы меня чувством гордости, будь я более тщеславен.

Скорбящая вдова была прелестна в темно-синем платье от кутюр и изящной шляпке с вуалью из черного крепа. Еще во время нескончаемо долгого отпевания в Большом соборе Донского монастыря Вика вцепилась мертвой хваткой в Лейбгусарова, сиятельного мужа Авдеевой. И отлепилась от него только у самого гроба, когда, состроив приличествующую моменту печальную рожу, тот приступил к завершающей части ритуала. Помощник держал над патроном зонт. Перед этим он подал Лейбгусарову блокнот с текстом.

Трубно отсморкавшись в черный платок, Лейбгусаров приступил к похоронной речи. Он не спеша переворачивал страницу за страницей и гудел, гудел, гудел. Казалось, голос его застревает в воздухе, в сырых кронах деревьев, в земле под ногами. Речь Лейбгусарова была солидна, монотонна и безлика, как большинство проговариваемых в таких случаях пошлостей. Она была перенасыщена высокопарной риторикой. Что ни слово, то восхваление и признание выдающихся заслуг покойного перед отчеством и народом. Послушать его, так святая душа Геворкяна после погребения, подхваченная ангелами, должна была незамедлительно переместиться на небеса. Все знали, что завершится речь банальной, миллион раз изжеванной фразой:

«…вечно жить в наших сердцах». Вечно? Словно и всем присутствующим предначертано жить вечно, а их сердца бессмертны. Потом мужчины печально повздыхают, а дамы приложат надушенные кружевные платочки к посиневшим носам. Тьфу! Будто хоронят не жулика, а героя космоса или лауреата Нобелевской премии.

Лейбгусаров, испытывая терпение толпы, продолжал гундосить.

Хорошо бы этого любителя десятикилометровых кроссов и ледяных ванн прикончить, не дожидаясь конца его погребального нытья, со злостью подумал я. Не сомневаюсь, что все эти продрогшие люди, неосмотрительно явившиеся на кладбище в легкой одежде, сказали бы мне спасибо. Да и могилы под боком, далеко ходить не надо: тюкнул разок и сразу закопал.

Мы привыкли к тривиальностям. Они вклинились в наши мозговые извилины. Тиражируемая пошлость уже не режет слуха. Вот характерный пример газетной пошлятины: «…идет дождь, природа как бы плачет вместе с толпами неутешных родственников, провожающих покойного в последний путь». Ну, погода сегодня, допустим, и в самом деле под стать похоронному настроению: хмарь, мелкий дождь, воздух, пахнущий еловыми шишками, увядшими цветами и мокрой собакой. Но это ни о чем не говорит. На мой взгляд, природа и дождь сами по себе, покойник, соответственно, сам по себе. Я много раз хоронил при таком солнцепеке, что хоть раздевайся до пупа. Природе наплевать на покойника, и журналисты, которые сейчас с кинокамерами и айфонами снуют в толпе, об этом прекрасно осведомлены. Но напишут именно так, как я сказал, ибо пошлость пронизала их насквозь, вошла в их гнилое нутро, не оставив места для нормальных человеческих слов. Они уже не могут ни мыслить, ни писать иначе. Даже о похоронах. Пошлость, пошлость, пошлость во всем. Почитали бы лучше Виктора Гюго: «Здесь грустно… идет дождь, как будто падают слезы». Расстояние от банальности до искренности, идущей от чуткого сердца и здравой головы, не измерить количеством написанных букв. Впрочем, пусть пишут, как хотят и как могут, провались они все пропадом. Что это я так завелся, будто меня и правда это трогает? Резонерство — услада стариков. Это не мой стиль, и мне пока еще, слава богу, до старости далеко.

Наконец Лейбгусаров перевернул последнюю страницу и отошел в сторону. И в этот момент из толпы неожиданно для всех вывернулся Цинкельштейн, вероятно, с намерением поведать о покойнике что-то, чего не знали остальные. Меня поразил его вид: набухшие вены на висках, распахнутая на груди жилетка, приспущенные подтяжки. Похоже, пьян.

Крепкие парни с красными повязками на рукавах были начеку. Они быстро задвинули нарушителя назад. А зря. Интересно, что бы Цинкель сказал напоследок своему покойному приятелю? Скорее всего, припомнил бы ему, что тот осмелился помереть, не расплатившись с ним за графство.

Место у могильной ямы заняла коренастая дама в плаще с поднятым воротником. Голову ее венчала хала на макушке. Уверен, основа халы — это жестяная банка из-под зеленого горошка, вокруг которой сооружен бастион из крашеных волос. На мясистом лице дамы застыла маска деловитой печали. Эта уже не читала, а пригоршнями сыпала на наши головы даже не фразы, а целые абзацы, чуть ли не колонки. Штатная плакальщица из какой-то госструктуры, понял я. Воздух окрест нее накалился, как от грозового разряда. Если бы сверкнула молния и поразила ее в голову с жестянкой, я бы не удивился.

Я закрепился под деревом в надежде, что оно спасет меня от дождя. Я положил руку на толстую ветку, холодную, тяжелую, набухшую водой, и обвел взглядом толпу. То тут, то там слышались приглушенные вздохи, покашливания и сморкания. Все изнурены ожиданием финала, это понятно. Все мечтают о водке и горячих блинах. Человек четыреста, не меньше. На моих похоронах вряд ли будет столько же. И уж точно качественный и количественный подбор будет иным.