Николае Есиненку - Деревянная пушка

— Правильно! — снова загорается Суспензия. — Давайте-ка я позвоню… для начала в «Вечерку». Алло, редакция? Записывайте экстренное сообщение! Диктую! Новый почин…

Один милиционер дремлет в тени мотоцикла, укрытого на краю лесополосы, другой, лежа на животе, разглядывает в бинокль дорогу.

Как на ладони отсюда видна долина, одетая виноградниками, а за ней — новый холм.

— Наконец-то! — наблюдатель толкает под бок спящего. — Проснись, погляди!

— Чего глядеть-то? — его товарищ одурело трясет головой, привстает, озирается вокруг.

— Началось, говорю… Посмотри!

Тот берет бинокль, но, прежде чем приставить его к глазам, говорит ворчливо:

— Сколько раз повторять! Я старший по званию… Как надо обращаться?

— Посмотрите, пожалуйста, товарищ сержант!

— Вот именно!.. А бинокль у тебя какой-то допотопный… сплошной туман.

— Так ты фокус подкрути!

— Фокус?.. Я вот рапорт на тебя напишу за то, что обращаешься не по форме… — Сержант налаживает резкость и вдруг восхищенно восклицает: — Ай да девка!

Для верности он еще протирает линзы рукавом.

— Да куда ты смотришь? — рядовой выхватывает у сержанта бинокль и сам приглядывается.

Далекий пруд становится ближе. Из воды выходит на берег купальщица. Она и правда хороша. Вот бы… Но служба есть служба.

— Ты на дорогу, а не на девку смотри… уже без бинокля видно!

— Ах, дуй тебя горой! — Сержант наконец различает медленно приближающуюся фигуру. — Ничего, подпустим ближе!

— Дай-ка… — Младший снова приглядывается к путнику. — Похоже, с мешком. Ну народ! По центнеру за раз унести старается, а потом больничный берет! Ты посмотри, как плетется!.. И это теперь, когда кругом продовольственная программа!

— Ладно, сейчас поговорим с голубчиком! — Сержант встряхивается, поправляет фуражку, выходит на середину дороги и, расставив ноги и уперев руки в бока, ждет.

— Куда лезешь, Симион? — не может сдержаться младший, но тут же поправляется: — Я хотел сказать: вы поторопились, товарищ сержант.

— Ага, все-таки начинаешь меня признавать… И я даже догадываюсь, по какой причине. Рассчитываешь, что раз это твое село, то одних задержишь, а других отпустишь. Так вот, не надейся. Вопрос поставлен четко: продовольственная программа, дисциплина труда, общественный порядок! Стало быть, всякий, кто проедет или пройдет по этой дороге с фруктами или овощами, но без соответствующих документов, будет безусловно задержан и отправлен в районную милицию.

— А чего ты, собственно, надуваешься? — раздосадованно спрашивает младший. — Фу-ты ну-ты, ножки гнуты! По мне, так хоть все село арестовывай!.. Я совсем другое имел в виду: тебя за десять километров видно, а приказ был — находиться в укрытии. Рано ты вылез: вор заметит, свернет с дороги.

— Ха! А мотоцикл на что? Можешь быть спокоен: от меня никто не уйдет. Хоть одного да возьмем…

«Сойка», «Сойка»! — оживает вдруг рация на мотоцикле. — Вызывает «Орел»! Прием!»

По знаку сержанта младший занимает его место на дороге, а сам сержант торопится к рации.

— «Сойка» слушает! — рявкает он во все горло и вытягивается в струнку. — Говорите!

«Какого хрена вы там бездельничаете?» — сердито осведомляется «Орел».

— Почему бездельничаем? — расстраивается сержант. — Ведем наблюдение!

«Ни одного донесения с вашего поста… а уж три часа сидите».

— Товарищ «Орел», чесслово, не о чем было докладывать! Но скоро, кажется, доложим.

«Ага! Значит, и у вас началось?»

— Так точно! Объект приближается…

«Напоминаю, «Сойка»: никакой пощады расхитителям социалистической собственности!»

— Будет исполнено!

«Действуйте! Отбой!»

Вдохновленный сержант возвращается на дорогу.

— Давно пора! Весь урожай к черту растаскивают!.. Знаешь, что мне «Орел» сказал?

— Слышал… — усмехается младший. — «Действуй, «Сойка»!»

— Да… А перед этим?

— Ну что?

— Никакой пощады — вот что! Так что можешь помахать ручкой твоим землячкам.

— Ух ты, испугал! — Младший снова смотрит в бинокль и неожиданно спрашивает: — А знаешь, кто это идет по дороге?

— Твой папаша мешок тащит!

— Слушай, Симион, ты же, наверно, и вредина… в личной жизни.

— Будь уверен, я бы и своего отца доставил в отдел. Никакого попустительства, ясно?

— Насчет отца я и не сомневаюсь. Ты такой… Но, к счастью, руки коротки. Это бадя Козма!

— Повторяю: я с твоими односельчанами не пил, а стало быть, и снисхождения никому оказывать не собираюсь, хоть и баде Козме!

— Да пойми же, это древний старик!

— И ворует!.. Все! Отныне — ни соломинки! Одно могу тебе сказать: если стесняешься с ним разговаривать, положись на меня!

— Да нет, не думаю, что он меня узнает… слишком стар. Да и я давно дома не был. А вот интересно: что он тащит?

— Виноград, что же еще?

— В мешке?

— И очень просто! Делают мешки из целлофана, набивают их виноградом — на вино же, а не к столу! — а потом все это суют в обыкновенный мешок. Да-а, хороши твои земляки, нечего сказать.

— Ты, Симион, не слишком важничай. Сегодня облава на наших полях, завтра — на ваших. Посмотрим, что ты тогда запоешь!

— Во! Сравнил нос с пальцем!.. Да ты хоть раз видел моих земляков на рынке?

— При чем тут рынок?

— При том! На рынке, я считаю, торгуют одни воры! А между прочим, из твоего села каждую неделю по пять-шесть грузовиков приезжает.

— Боюсь, что огорчу тебя, — язвительно вздыхает младший, снова приложив к глазам бинокль. — Это не бадя Козма. Обыкновенная женщина… и без мешка.

— А ты хвалился: оптика, оптика! Выбросить твой бинокль к едрене фене!

— Не трожь, сержант! Я у детей отнял… он игрушечный… свет не так преломляет. Теперь точно вижу — старушка!

Оба отходят в тень лесополосы, садятся на траву, расстегивают кителя.

— В конце концов, — говорит младший, — мы честно исполняем свой долг. Нам никто не приказывал задержать, скажем, двадцать человек, а послали разобраться, что и как. Если нет нарушителей — тем лучше. В принципе так и должно быть.

— Были сигналы, — не сдается сержант. — Сам председатель колхоза жаловался. Подумай, как это получается: на полях урожай есть, а сдавать государству нечего? Воруют. Зря бы не посылали. Кому охота попусту в этой духотище сидеть?

— Эх, Симион, азарта в тебе много, а все же, думаю, не поймать тебе нынче никого.

— Думаешь?

— Думаю.

— Тогда на́, полюбуйся в твой несчастный бинокль… Ну, что скажешь?