Рейчел Каск - Контур

Вдруг я почувствовал непреодолимое желание поговорить с женой и сказать ей об этом. Я спросил у хозяйки отеля, где у них телефон. Девочки-скауты — как выяснилось, они состояли в религиозной организации, что не редкость во Франции, и пешком путешествовали по здешним местам — меж тем расчистили лавки вокруг большого деревянного стола, сели за него и продолжили радостно распевать песни, а дождь снаружи поливал как из ведра. Хозяйка показала мне, где телефон, и предложила сделать горячий шоколад для детей. По доброте душевной она также дала нам тюбик дезинфицирующего крема для обработки укусов. В телефонной будке я позвонил в новую квартиру моей жены в Афинах, но трубку взял, к моему удивлению, мужчина. Когда Криста наконец оказалась на проводе, я рассказал ей всё о наших злоключениях, сказал, что мы потерялись в горах, попали в страшный ураган, что дети перепуганы и покусаны комарами и что я не знаю, как со всем этим справлюсь. Но вместо того чтобы ответить мне с сочувствием и пониманием, она ничего не сказала. Молчание длилось всего несколько секунд, но за это время, когда она не подхватила вовремя свою партию в нашем выработанном годами дуэте, я окончательно и бесповоротно понял, что мы больше не женаты и что война между нами — не просто более жесткая разновидность наших прежних отношений, но куда большее зло, несущее разрушение, аннигиляцию, небытие. Это зло стремилось к молчанию: именно к нему, как я осознал, постепенно сводились мои разговоры с Кристой — к молчанию, которое однажды никто не прервет. Однако в этот раз она его всё же нарушила. Ты как-нибудь справишься, не сомневаюсь, сказала она. Почти сразу после этого наш разговор закончился.

Возвращаясь к детям после этой беседы, — сказал Панайотис, — я почувствовал страшную слабость, у меня почти закружилась голова. Я помню, как долго держался за край деревянного стола, а вокруг меня пели девочки-скауты. Но вдруг я отчетливо ощутил спиной тепло и поднял глаза: сквозь витражные окна лились огромные лучи желтого солнца. Девочки встали с мест и упаковали инструменты. Буря закончилась; хозяйка гостиницы открыла входную дверь, впуская внутрь солнце. Мы все высыпали наружу, в искрящийся дождевыми каплями мир, и я стоял вместе с детьми рядом с нашей машиной, трясясь всем телом и наблюдая за тем, как отряд скаутов шагает прочь по дороге, пока они не скрылись из виду. Скауты и не подумали, что заблудились, и ничуть не испугались ни погодного катаклизма, ни даже опасностей гор — и это поразило меня больше всего. Они ничего не принимали на свой счет. В этом была разница между мной и ними, и в тот момент эта разница имела огромное значение.

В последний вечер, когда мы сидели в этом ресторане, дочь напомнила мне, — сказал он, — о том, как мы в тот день пошли гулять. Она забыла и гостиницу, и ураган, и девочек-скаутов, но помнила, как мы ехали по дороге и, увидев указатель на ущелье Лусиос, решили в него спуститься. Я давно хотел посетить монастырь на краю того ущелья, так что мы оставили машину на обочине и все трое пошли пешком по тропе. Она помнила, что стояла солнечная погода, что мы спускались мимо отвесных водопадов и что по дороге она рвала дикие орхидеи, и помнила сам ютившийся на краю обрыва монастырь, где ее перед входом заставили надеть уродливую длинную юбку из старой шторы, которая вместе с другими юбками и шариками нафталина лежала в корзине у двери. Если в тот день меня что и травмировало, сказала она мне, так это та кошмарная вонючая юбка. Когда мы возвращались обратно, — продолжал Панайотис, — солнце палило вовсю, и укусы так невыносимо чесались, что мы втроем сбросили одежду и прыгнули в один из водоемов под водопадом, хотя тропа проходила совсем рядом и нас мог увидеть кто угодно. Вода была такая холодная, такая глубокая, освежающая и чистая — мы медленно кружились в ней, подставив лица солнцу, а тела наши покачивались под водой, словно три белых корня. Я до сих пор так и вижу эту картину, — сказал он. — Это были такие насыщенные моменты, что мы всегда в каком-то смысле будем жить в них, а другие совершенно забудем. Хотя никакой конкретной истории с ними не связано, кроме той, которую я вам только что рассказал. То время, что мы провели в озерце под водопадом, никуда не вписывается: оно не часть некой череды событий, оно существует само по себе, а в нашей прошлой семейной жизни ничего не было само по себе, всё к чему-то вело и вело, всё составляло часть истории о том, кто мы такие. После нашего с Кристой развода вещи перестали складываться в осмысленную последовательность, хотя я много лет пытался сделать вид, что это не так. И вот моя дочь уехала в Америку, — сказал он, — вслед за своим братом, как можно дальше от родителей. Конечно, мне грустно, но я всё равно думаю, что они поступили правильно.

— Панайотис! — воскликнула Ангелики. — Хочешь сказать, твои дети эмигрировали из-за развода родителей? Друг мой, боюсь, ты слишком высокого мнения о собственной значимости. Дети уезжают или остаются в зависимости от собственных амбиций: они живут своей жизнью. Мы убеждаем себя, что одно неверно сказанное слово травмирует их навеки, но это, конечно же, нелепость, да и в любом случае кто сказал, что их жизнь должна быть идеальной? Нас мучает собственное представление о совершенстве, и коренится оно в наших же желаниях. Моя мать, к примеру, считает, что быть единственным ребенком — это худшее, что может случиться с человеком. Она просто не может смириться с тем, что у моего сына не будет братьев и сестер, и, боюсь, у нее сложилось впечатление, будто это не мой выбор, а стечение обстоятельств, потому что я просто избегаю разговоров об этом. Она постоянно рассказывает мне, что такой-то и такой-то врач, по слухам, творит чудеса; на днях она прислала мне статью из газеты про гречанку, родившую в пятьдесят три года, и пожелала не отчаиваться. При этом для моего мужа нет ничего такого в том, что у нас не будет других детей, потому что он сам рос один. Ну а для меня второй ребенок — это просто катастрофа: я совсем увязну в материнстве, как это происходит со многими женщинами. Я задаюсь вопросом, почему моя мать хочет, чтоб я в нем увязла, когда у меня столько важной работы, когда это не в моих интересах и когда для меня это, как я уже сказала, равносильно катастрофе, и вот ответ: она желает этого не для меня, а для самой себя. Разумеется, она не хочет, чтоб я считала себя неудачницей, раз не родила шесть детей, но при этом своим поведением ровно так и заставляет меня себя чувствовать.

Вещи, которые не дают нам спокойно жить, — сказала Ангелики, — очень часто — проекции желаний наших родителей. Роль жены и матери, например, мы берем на себя без вопросов, как будто нас толкает к ней какая-то внешняя сила; но творческое начало женщины, в котором она сомневается и которым часто жертвует ради других вещей, — тогда как, к примеру, интересами своего мужа или сына она ни за что бы не пожертвовала, — это продукт ее собственных внутренних побуждений. В Польше я поклялась себе избавиться от излишней сентиментальности, и если я что и хотела бы изменить в своем романе, так это уровень материального благополучия героев. Будь их финансовые обстоятельства иными, книга получилась бы более серьезной. За то время, что я провела с Ольгой, — сказала она, — моему пониманию открылись некоторые вещи: так скрытые под водой предметы показываются на поверхность, когда уровень воды спадает. Я поняла, что наше романтическое ви́дение жизни — даже само понятие любви — это ви́дение, в котором материальные объекты играют слишком большую роль, и если их убрать, то какие-то наши чувства притупятся, а какие-то, наоборот, обострятся. Меня очень привлекала суровость Ольги, — сказала она, — суровость ее жизни. Говоря о своем браке, она как будто описывала части двигателя, объясняя, почему они работают или не работают. В этом не было никакой романтики, не было ничего тайного, скрытого от глаз. Поэтому ее отношениям с мужем я не завидовала, но стоило ей заговорить о детях, о том, что они держат под подушкой ее фотографию, и я внезапно разозлилась, как злилась на своих сестер и брата, когда мать уделяла внимание им, а не мне. Я завидовала детям Ольги; я не хотела, чтоб они так ее любили, так проявляли свою власть над ней. Я почувствовала симпатию к ее мужу, которого воспринимали как двигатель, а потом она рассказала мне, что он на время ушел из семьи, не в силах больше выносить это отсутствие сентиментальности, и поселился в отдельной квартире. Когда он вернулся, они продолжили жить вместе как ни в чем не бывало. Она не злилась на него, спросила я, за то, что он оставил ее одну с детьми? Нет, отнюдь, она была рада его возвращению. Мы полностью откровенны друг с другом, ответила она, и я знала: раз он вернулся, значит, он готов принять всё как есть. Я попыталась представить себе такой брак, — сказала Ангелики, — в котором никто не дает обещаний и не извиняется, никто не покупает цветы, не готовит для тебя особых блюд, не зажигает свечи для создания романтической обстановки, не бронирует отпуск, чтобы помочь тебе развеяться; точнее, такой брак, где вы вынуждены обходиться без всего этого и жить друг с другом честно и откровенно. И я всё время возвращалась мыслями к детям, к фотографии под подушкой, ведь она значила, что Ольга все-таки не чужда сентиментальности, способна проявлять нежность, пусть только по отношению к ребенку, — но если на это она способна, почему не на всё остальное? Я призналась, что завидую ее детям, которых даже никогда не видела, и она ответила: очевидно, Ангелики, ты так и не стала взрослой и именно поэтому можешь быть писательницей. Поверь мне, сказала Ольга, тебе очень повезло: моя дочь повзрослела у меня на глазах всего за один день, когда ушел ее отец. После этого она стала крайне враждебна к мужчинам. Ольга вспомнила, как они пошли в художественную галерею в Варшаве и ее дочь вдруг повеселела, увидев религиозное полотно, на котором Саломея держит в руках отрезанную голову Иоанна Крестителя. В другой раз Ольга отчитала ее за уничижительное высказывание в адрес противоположного пола, и дочь на это ответила, что не понимает, в чем вообще предназначение мужчин. Они не нужны, сказала она, пускай будут только мамы и дети. Ольга допускала, что отчасти сама внушила дочери такое отношение к мужчинам, но простая истина заключалась в том, что она никогда бы не оставила своих детей, как это сделал их отец, хотя он, без сомнения, их любил; она просто не была на это способна, и с этой разницей, обусловлена она природой или воспитанием, нужно считаться. Ты бы тоже не смогла, сказала мне Ольга, если бы до этого дошло. — Ангелики сделала паузу. — Я ответила: напротив, мне кажется, мой сын больше принадлежит отцу, чем мне. Но она отказалась верить, что такое возможно, только если я не питаю какое-то особенное уважение к мужскому авторитету. Тут я посмеялась: уж кого-кого, а меня сложно в таком заподозрить! Но с тех пор я часто думала о ее словах, — сказала Ангелики, — по очевидным причинам. Героиня моего романа оказывается в конфликтной ситуации из-за своего стремления к свободе, с одной стороны, и чувства вины перед детьми, с другой. Она хочет только одного — чтобы ее жизнь была единым целым, а не бесконечной чередой ставящих ее в тупик противоречий. Одно из решений — это, конечно, направить свою страсть на детей, и тогда от нее никому не будет плохо; и на этом решении она в итоге и останавливается. И всё же сама я не чувствую, что это правильно, — сказала Ангелики, расправляя красивую серую ткань своих рукавов.