Ольга Птицева - Выйди из шкафа

— Врач из скорой сказал, что нужна госпитализация. Капельницы и уход. Вас бы еще вчера отвезли в больницу.

— Никуда я не поеду. — Данилевский решительно встал, покачнулся, но устоял. — У меня много работы, Тимур.

Вот так. Не будь сгорбленная спина Григория Михайловича такой худой и впалой, Тим бы оскорбился, а тут только дернулся от острой жалости, почти без раздражения, но с тоской, надо же, как старик сдал, как быстро, как непоправимо это происходит.

— Григорий Михайлович, у вас нестабильное состояние, вы же разумный человек, должны понимать.

Старик оперся рукой на стену, локоть задрожал. Тим отвел глаза.

— Вот закончу статью и поговорим, — наконец сказал Данилевский.

— Вы же ее только отредактировать должны были…

— А теперь переписываю! — отрезал старик.

Пока он шел к столу, прихватив с собой бумаги, Тим крутил в голове, как бы спросить про семью, какой вопрос задать первым, что за слова не спугнут и не расстроят старика, какие его не взбесят. Не нашел. Статья — значит, статья. Вот сдаст ее, подобреет и станет мягче, а там и про родственников расскажет на радостях.

«Ты с ума сошел!», — написала Ельцова в ответ на такие размышления.

«Это такая ответственность, что пиздец!»

«А если он помрет по твоей вине?»

«Ок, не по вине, по бездействию!»

«Так, я погуглила, под статью ты не попадаешь, но сам же повесишься от стыда!»

«Мельзин, мать твою, ищи его родственников и соскакивай!»

«Я сейчас тебе позвоню!»

«Не надо. Сам наберу».

Тим засунул в микроволновку тарелку с овсянкой и набрал бабушке. А потом долго дул на перегретую жижу и думал. На Данилевского никакой надежды не было. Упертый до зубовного скрежета, он ни за что не согласится на больницу, скорее, помрет за рабочим столом, как и положено советскому профессору. Грех на душу, как сказала бы бабушка, ляжет у Тима.

«Слушай, надо в личном деле его глянуть», — подкинула идею Ельцова.

«А взять где?»

«Не тупи, а! В институте, где еще?»

«Кто мне даст его личное дело?»

Ельцова ответила стикером — Гитлер в женском платье смотрел на Тима с недовольством и скукой.

«Договорюсь. С тебя столько вина, сколько в меня влезет».

Литраж возможностей Ельцовой Тим знал, поэтому приуныл, но информация стоила дорого. До личного дела преподавателя могла дотянуть свои руки только Ельцова. Через большие и сильные руки работника деканата, разумеется. Жаль, что к этим рукам прилагался ушастый дрищ с проблемной кожей, которого Ельцова гоняла от себя последние три года учебы.

«Плачу бутылкой за каждые полчаса с НИМ в одном помещении».

«За каждые десять минут, Тима. Каждые десять минут».

И еще один Гитлер.

«Сегодня смотаюсь, не ссы. Прорвемся».

Тим отнес Данилевскому кашу, поставил тарелку на край стола. Старик только кивнул, погруженный в ворох бумаг, разложенных перед ним.

— Я пойду. Сегодня в редакции надо быть.

— Хорошо. — Данилевский оторвался от работы, глянул виновато. — Спасибо вам, Тимур. Не волнуйтесь, пожалуйста, я в порядке.

Дышал он тяжело. Тим заставил себя кивнуть и вышел. На улице светило солнце. Яркое и радостное, будто апрельское. Тим сел на лавочку у подъезда, вытянул ноги и закрыл глаза. Сквозь опущенные веки пробивался тусклый свет. Тревогу ему было не прогнать, но хоть тепло. Тим вдохнул через нос и медленно выдохнул через рот. Делай, что должно, а остальное развалится без твоей помощи. Где-то Ельцова уже приступила к плану по спасению одной проблемной ситуации. Время заняться второй.

«Миша, у вас все в порядке? Как вчера добрались?» — набрал Тим, предчувствуя, что хороших новостей от Шифмана ему не дождаться.

…Пока Шифман говорил — сбивчиво, стиснуто даже, будто с двух сторон его подпирали воспоминания, которые он боялся не успеть оформить в слова, — Тим не мог отделаться от ощущения, что этот свежевыбритый человек в мятой рубашке ему врет. Разводит, как маленького. Устроил хренов перформанс. Выбрал зрителя помягче и давай навешивать. Мама, детский сад, гольфы эти белые. Надо же, как ловко сочинил, как морщился театрально, вспоминал старательно, мол, что же это было, сейчас-сейчас, вертится на языке. Небось и пьянку вчерашнюю спланировал, чтобы почву попробовать. А почва что надо. Уши развесила и сидит.

Усталость и злость размешивались в остывшем кофе вместе с сахаром, но слаще не становилось. Пока Шифман раскачивался, подводя к основной заготовке, Тим перевернул телефон экраном вниз, чтобы не читать, как Ельцова отчитывается о каждом своем шаге по подготовке к встрече с деканатским секретарем. Ленка уже успела поинтересоваться, ждать ли Тима домой к вечеру, или она может начать перебираться в его комнату. С минуты на минуту должно было прийти грозное сообщение от Зуева, а Шифман все говорил и говорил. А Тим все меньше ему верил. Только обглоданные ногти продолжали смущать.

Шифман будто и не замечал, насколько истерзаны у него пальцы. И кровавого ошметка заусенца на левом мизинце не чувствовал, и оторванного края такого же, но на указательном. Он говорил и говорил, пока руки его жили своей жизнью. Правая ковырялась в ногтях левой. Левая отталкивала ее и начинала отдирать кожицу сама. До самого мяса. Тим отвел глаза. Шифман продолжал говорить, заворачивая фразы в сложные обороты, оттачивая каждый, словно за ним сейчас бойко записывали, а не слушали вполуха.

— Такие дела, — закончил он наконец. Отер ладонью лицо и выжидательно уставился на Тима.

«Очень хорошо, только можно это текстом, пожалуйста», — хотел ответить Тим, но упавшая на стол рука Шифмана тихонечко кровоточила измученными пальцами.

Вот такое срежиссировать может только полнейший псих. На психа Шифман походил с натяжкой, скорее, на заигравшегося в живом театре писаку, которому для финального результата не хватает нерва. Вот он его и генерирует будущим тиражам на радость.

— И ты хочешь об этом написать? — спросил Тим, убирая чашку и пододвигая телефон.

Шифман кивнул. Вид у него был слегка ошарашенный — зрачки широкие, кожа бледная, губу закусил так, что смотреть больно. Похмелье? Или успел чего принять до встречи?

— Хорошо, пиши. Прямо сейчас садись и пиши.

Еще один кивок. Сглотнул тяжело, спросил осторожно:

— А синопсис как?

Телефон тихонько попискивал от обилия оповещений. Ельцова уже доехала до института, встретилась с дрищом и точно разузнала что-то. Возможно, Данилевский — семьянин и отец-герой. Три сына, пять дочерей, полная охапка внуков. Ребятишки не пошли по профессорской стезе и были отлучены от старческого тела, но теперь-то ринутся помогать любимому папочке. Кому на этом свете не нужна квартира в центре Москвы? Им, разумеется, нужна. Самое время передать Данилевского в надежные родственные объятия, а самому приезжать дважды в неделю и навещать старого друга. Или чаще. Главное, не смотреть, как тот затухает, без возможности помочь. Главное, не стоять больше в дверях и не слушать, дышит или нет. Или дышит? Или нет?