Ася Долина - У него ко мне был Нью-Йорк

Я бы ей, этой девушке, сказала: «Выставляй границы. Стучи кулаком по столу. Со мной так нельзя. Никому в этой жизни. Ни маме, ни папе, ни брату, ни подруге, ни ребёнку, ни мужу. Все хорошее в судьбе жизни происходит благодаря тебе самой».

Я перестала ездить на рейвы, когда умер дедушка. До этого ничто не могло вынуть меня, восемнадцатилетнюю, из многоуровневого кислотного приключения тем летом, всё на свете уступало новообретённому тусовочному миру по яркости, упругости и колкости, но смерть близкого — смогла.

Я тогда каждые выходные выбирала флуоресцентные цвета в одежде и устремлялась на рейв, где отрывалась от реальности.

И я помню ночь накануне его похорон, я стою дома возле зеркала и расплетаю, расплетаю, расплетаю, много часов подряд, всю ночь до утра расплетаю красные светящиеся во флюре синтетические косички, я стягиваю их со своих настоящих тёмно-коричневых кудрявых волос, словно снимая скорлупу и оголяя постепенно настоящую себя, похожую на нечёсаного ребёнка с дачи.

Похожую на себя. Я не могла появиться на прощании перед родственниками, которых я не видела десять лет до того и не увижу ещё столько же после, в облике рейверши с подмосковной поляны, с сознанием, вибрирующим от бита. Я хотела стать обратно той, в чьём мире ещё был дедушка, я хотела домой.

Тем летом между вторым и третьим курсом я взяла с собой на Казантип предельно мало вещей, мне хотелось быть лёгкой, не привязанной ни к чему. Но у меня была ещё маленькая холщовая сумка через плечо, в ней деньги, документы, какие-то мелочи.

И серый камень с фиолетовыми прожилками в форме сердечка, который мне подарил дедушка, это была его последняя безделушка для меня. Кажется, из Израиля. Я взяла камень с собой — талисманом.

И во время одного из рассветов, прямо там, на розовом песчаном пляже, во время кульминации очередного электронного танца, я огляделась и не нашла свою холщовую сумку. Её украли. Мне не было жалко денег, я с лёгкостью попрощалась с деталями той жизни, но камень…

Совершенно не нужный кому-то ещё. И такой важный, неповторимый, неисчерпаемый для меня. Моё непримечательное фиолетовое сердечко, талисман. Который не уберегла. Так и запомню себя восемнадцатилетней, замершей посреди танцпола под открытым небом, и солнце уже поднялось из-за горизонта, но оно только расстраивает меня ещё больше.

И да, тем летом я потихоньку стала прощаться с рейвами, реальность их пересилила. А нашедшему сердечко так с тех пор и обещана награда. Но мне никто его не вернул.

В Нью-Йорке мы поселились в Бруклине на перекрестье нескольких исторических районов. Они прямо на наших глазах становились джентрифицированными, сюда постепенно стекалось мультинациональное профессиональное сообщество с Уолл-стрит, потому что снимать жильё здесь было дешевле, а до Манхэттена добираться близко.

Всего восемь — десять лет назад эти районы Бруклина были почти полностью афроамериканскими.

Я не успела задаться вопросом, что это, собственно, значит. Осознание пришло ко мне само, когда в афише моего любимого театра Brooklyn Academy of Music я обнаружила трёхдневное мероприятие под названием «Dance Africa».

Ближе к делу афиши этого фестиваля заполнили весь город: автобусы, остановки, стены метро. Я стала понимать, что готовится нечто грандиозное.

А когда наступили майские длинные выходные, деловой Нью-Йорк стих, а тусовочный, наоборот, разгулялся. Люди принарядились и словно слегка опьянели. У нас ничего не было запланировано на тот уик-энд, и город как будто сам увлёк нас в свой очередной странный трип. На три дня мы попали в параллельную реальность.

Накануне первого выходного нам пришли уведомления по мейлу: район будет перегорожен в связи с открытием некого африканского базара, нужно придумывать маршруты обходов. Мы не обратили внимания на это предупреждение, но на следующее утро стало происходить что-то странное. Мы проснулись от боя сразу нескольких барабанов джембе, от гудящих басов из колонок, от громкого женского смеха, детских голосов и запаха мяса, жаренного на огне.

Под окнами нашего дома стелился по узким улочкам до самого горизонта кипящий жизнью рынок. Сотни палаток, в каждой — предметы африканской культуры.

Разноцветные традиционные одежды, скульптуры из махагони и меди, предметы культов. Майки с Малкольмом Иксом и Соланж Ноулз, платья от независимых афроамериканских дизайнеров, керамические маски языческих богинь. Худи и бейсболки с политическим лозунгом «Black Lives Matter» [12] Жизни чернокожих важны. . Диджейские станции с танцами прямо вокруг них. Босыми ногами — по асфальту.

Дети.

Мороженое, кукуруза и жареная курица. Орехи, карамель, нуга.

Мы с моей маленькой С. спустились вниз, чтобы купить молока, и невольно влились в заряженный какой-то странной энергией поток людей. Сразу в самое пекло. Я не успевала спрашивать, в одежды каких африканских стран были облачены все эти люди — Гана, Нигерия, Камерун, Эфиопия, Кения, ЮАР, Конго, Кот-д’Ивуар, Гвинея Северная или Южная?

Яркие мужские и женские платья из плотных хлопковых тканей, крупные чёрные орнаменты на них, непостижимая архитектура брейдов, косичек, серьги до плечей из лёгкого дерева, цветной кожи и текстиля, колье, больше похожие на марсианские воротники, торжественные макияжи с белыми кружочками на тёмной коже. Колпаки, короны, вуалетки, тюрбаны, чалмы, башлыки, геле, цилиндры, гигантские шапки для столетних дредов.

Десятки модных фриков. Мультяшные дедушки из Америки эпохи сухого закона с цветами в петлицах. Трубки, косяки, граммофоны и фотоаппараты с портативными вспышками.

Пришли на этот пир и фэшн-иконы, одетые во что-то предельно актуальное и футуристичное. Я не могла оторваться от картинок, которые проплывали перед моими глазами. Вышла за молоком, называется.

А когда я села отдохнуть на бордюр, пока дочке делали грим Клеопатры, я разговорилась с мейкап-художницей. Она сказала, что её зовут Мисс Ширли, — лет пятьдесят пять, чудачка в красных очках-сердечках, бывшая танцовщица, её семья давным-давно прибыла на этот берег Атлантики из Ганы, но она всю жизнь — в Северном Манхэттене.

Она жаловалась на ту самую джентрификацию, благодаря которой разные этнические общины Нью-Йорка смешивались и чисто афроамериканские переставали быть таковыми; она говорила, что её бесят белые снобы, которым не нравятся громкие барабаны в парках. Я спросила её, что же это за спектакль «Танцуй, Африка», который идёт в театре под нашим домом, и стоит ли мне купить билет.

Она сказала, что шоу будет особенным.

Билетов не было. Я встала в очередь для тех, кому повезёт получить чей-то ненужный. Я ждала час, за это время фойе заполнилось такими личностями, что всё моё удивление от людей на уличном базаре улетучилось. Эти персонажи были ещё ярче, ещё колоритнее, воздух вокруг них как будто плавился.