Питер Хёг - Твоими глазами

Она встала, куда-то на минуту отошла, вернулась и поставила на стол узкую чёрную картонную коробочку. Сняла крышку.

В коробке лежала пластмассовая роза.

Она вынула её.

— Об этой розе у меня есть только одно воспоминание. Если не считать той комнаты и вазы, из которой я её достала. Я вижу дощатый стол. На нём слой песка. На песке лежит эта роза.

— Это стол в бочке. На нём всегда оставался песок. Младшая группа таскала с собой влажный песок из песочницы. И строила что-то из него на столе. Где он и высыхал, покрывая поверхность тонким белым слоем.

В комнате становилось всё светлее.

— Не только фрёкен Кристиансен изменилась, — продолжал я. — Симон тоже изменился. Его кожа стала меняться одновременно с её кожей. Ты тогда оказалась права.

Она молчала.

— Если бы всё было иначе, если бы он не помог фрёкен Кристиансен вернуться обратно к жизни, мы бы потеряли его. Он бы ушёл вслед за матерью.

Она по-прежнему молчала.

— Фрёкен Кристиансен после того случая недолго проработала в детском саду. Не знаю, почему она ушла. Официально никто нам, конечно, ничего не сообщил. Но однажды она подошла к нам. Мы играли возле кустов — тех, что выходили на железную дорогу. На них росли маленькие, кисловатые красные ягоды.

Она подошла, точнее, неожиданно возникла перед нами.

— Я уезжаю, — сказала она. — Больше меня здесь не будет.

Она ничего не объяснила. Но мы почувствовали её воодушевление. Как будто впереди её ждало что-то удивительное. Какой-то новый мир.

Она смотрела на нас. Больше ничего сказать не смогла. Мы просто постояли, глядя друг на друга.

Потом она обняла Симона и приподняла его. Он обхватил её — руками и ногами. На минуту они застыли, прижавшись друг к другу.

Ни одного ребёнка в детском саду она никогда так не обнимала. Ни разу. Да и за пределами детского сада, наверное, тоже никогда. Сомневаюсь, чтобы она когда-либо прижималась к другому человеку — разве что в детстве. Да, может быть, и в детстве такого не было.

Она осторожно опустила Симона на землю. А потом то ли побежала, то ли пошла быстрым шагом прочь от нас. Как будто боялась, что её потянет назад.

Мы завтракали.

Лиза заварила чай, поджарила в тостере хлеб, выжала сок из апельсинов, которые лежали у неё в большой фруктовой вазе.

Масло и сыр она держала не в холодильнике, а в холодильном шкафу в углу террасы, куда не доставало солнце. Она выложила несколько сортов сыра на мраморную доску, накрыв её старомодным сырным колпаком.

Во всём чувствовалось её внимание к деталям. И ещё я заметил стремление и потребность затворника выстраивать свою жизнь так, чтобы обходиться без других людей. Я увидел одиночество.

— Я ещё кое-что вспомнила, — сказала она. — Я была единственным ребёнком в семье.

Она порывисто встала.

— Родители меня удочерили, — продолжала она. — Я правильно помню?

Я кивнул.

Она пыталась нащупать что-то в прошлом, в тех воспоминаниях, которые медленно просыпались. Добраться до самой ранней потери, первой, от которой страдает всякий усыновлённый ребёнок.

Она снова села. Какое-то время мы молчали.

— А зачем скрывать? — спросил я. — То, что делается в клинике. Скрывать результаты исследований?

В эту минуту она заваривала чай. Но после моих слов отставила чайник.

Я уже почти научился считывать её гнев. Ни своим видом, ни голосом она его не выдавала. Внешне ничего не было заметно.

— Ты никогда не руководил подобной организацией, — сказала она. — Тебе вряд ли приходилось отвечать за информацию такой важности.

Она встала и сделала шаг в мою сторону. Прилив её энергии был такой, что я сам ощутил выброс адреналина. Это воспринималось как физическая угроза.

— Мы можем войти непосредственно в сознание человека и оттуда, возможно, получить доступ к коллективному сознанию. К коллективному сознанию людей как таковому. Последствия в настоящий момент трудно предсказать. Когда мы сможем их оценить, мы начнём публиковать результаты. Не раньше.

Она подошла ко мне вплотную.

— Ты хочешь защитить общество, — сказал я. — Других людей. Беспокоишься о них. Но другие люди — это мы сами. Мы это видели, мы это поняли, когда одновременно сканировали сотню человек. Мы переживали это с Аней. И со слепой женщиной. Непосредственно по ту сторону барьера личности находимся мы, все мы. Если ты боишься реакции общества, ты боишься чего-то внутри себя. Ты сама чего-то боишься.

— И чего же?

— Может быть, власти?

Она заглянула внутрь самой себя. Балансируя на гребне волны гнева, она оглянулась и посмотрела туда, откуда пришла волна.

И рассмеялась.

Гнев стих, волна улеглась, словно её и не было, словно всё это был большой мыльный пузырь.

Она протянула руку и погладила меня по щеке.

Во взгляде её я увидел что-то похожее на нежность.

Оно промелькнуло, но так же быстро исчезло.

Мы впервые ели вдвоём, только она и я.

Чай, поджаренный хлеб, масло, сыр и апельсиновый сок.

И было во всём этом что-то ещё — какой-то символ. Или, может быть, несколько символов.

Мы проговорили всю ночь. Мы очень проголодались. Мы, мужчина и женщина, впервые увидели друг друга голодными.

Когда мы едим, это не только поддерживает нашу жизнь, это ещё и напоминает о смерти. О том, что тело всё время распадается и возрождается. Напоминает, что как только не станет пищи, мы начнём умирать.

Мы сидели на террасе, в раннем утреннем свете, и наша трапеза была подтверждением какого-то пакта.

Что это за пакт, я точно не знал.

Но что-то между нами было отныне безвозвратно утеряно.

Я ехал в клинику прямо за ней. Когда мы свернули на парковку, оттуда выехала патрульная машина. Лиза помахала полицейским, они помахали ей в ответ.

Её ассистенты были уже на месте и готовили очередной сеанс. В конце коридора я заметил уборщицу, которая вдумчиво толкала перед собой поломоечную машину.

Мы с Лизой остановились в дверях.

Я вдруг совершенно иначе ощутил взаимоотношения между ней и институтом. Она была не просто одной из «милых девушек в цокольном этаже». Её сознание, почти физически, охватывало всё здание. Каждого сотрудника. И я чувствовал, что они в свою очередь обращены к ней. Словно она была ступицей колеса, от которой как спицы тянулись связи со всеми, кто здесь работал.

— Все проверены и получили допуск, — сказала она. — И университета, и разведывательного управления полиции. Все научные сотрудники, все уборщики, садовники и рабочие. И я тоже. Это стандартная процедура, в случаях если предприятию или государственному учреждению может угрожать промышленный шпионаж. В этом нет ничего предосудительного, демократия должна себя как-то защищать.