Питер Хёг - Твоими глазами

Мы сидели бок о бок. Может быть, потому, что однажды разделись все вместе. До этого мы в бочке всегда садились друг против друга. Теперь мы сидели рядом, прижавшись друг к другу. Тут Симон сказал: «Мы с Питером вчера были на площади. С фру Хёг. Всё было так, как во сне. Зелёные листки. В которых говорится о том, что будет война. Всё было точь-в-точь как во сне».

Больше он ничего не сказал. Но его слова и то, что последовало за ними, изменили нас.

Пока он говорил, в нашу жизнь вернулось время.

Пока он говорил эти слова, и сразу после, мы, сидя здесь, в бочке, разобрали для себя время на четыре отдельных слоя.

Время, когда мы три дня назад, в комнате Лизы, прошли сквозь глаза ящерицы.

Сон, в котором мы оказались на площади Кристиансхаун, куда попали через тоннель в глазах ящерицы.

Вчерашний день, когда мы с Симоном на площади Кристиансхаун стали свидетелями того, как сон превратился в реальность.

И настоящий момент в бочке.

Я вовсе не хочу сказать, что семилетние дети не понимают разницы между «вчера» и «завтра». Они знают её, и мы знали.

Но для детей из этого ничего не следует. До этого момента для нас ничего из этого не следовало.

Время — это инструмент власти. А у детей нет и не было никакой власти. Дети не имеют влияния на действительность, в которой живут, и поэтому никак не могут повлиять на то, чем наполнено их время.

Вот это и изменилось для нас в тот дождливый день, пока мы сидели в бочке.

Мы поняли, что увидели событие до того, как оно произошло. Что мы переместились во времени так, как не дано взрослым. И увидели то, что им не дано было видеть.

На протяжении какого-то времени мы знали то, чего взрослые не знали. Потому что в их действительности это событие ещё не настало.

Мы их превзошли.

Последнее утверждение тогда в бочке не прозвучало. Никто так не говорил и не чувствовал. Сформулировано это было уже потом, много лет спустя.

А тогда важным оказалось совсем другое.

И пришли мы к этому постепенно.

Сначала Лиза сказала:

— А что если мы навестим Клауса до болезни и скажем ему, что не надо купаться в сточных водах…

Это был первый шаг.

Помню, что когда она это сказала, у всех нас закружилась голова. Детям трудно воспринимать предположения, не связанные с реальностью.

Но к нам это не имело никакого отношения. Ведь в этом-то и была суть нашего открытия. Воображаемое становилось реальностью.

— Давайте так и сделаем, — сказал Симон. — Навестим его до того, как он пойдёт купаться в сточных водах и заболеет.

Это был второй шаг.

На этом месте Лиза остановила меня. Не та Лиза, в детском саду, в прошлом, а Лиза, которая сидела передо мной, в настоящем.

Я замолчал.

Она подняла руки. Это означало, что мы на сегодня закончили.

— Можем включить сканеры?

Хотя это и было сформулировано как вопрос, вопросом это не было.

Мы надели тонкие белые шлемы. Занавески и стены закрылись. Сканеры заработали.

Я понимал, зачем ей это потребовалось. Она уже почти начала вспоминать.

В ушах появилась лёгкая боль, как бывает, когда возникает магнитное поле — от MPT-сканера и краниомагнитного стимулятора. Я чувствовал также электроэнцефалограф. Хотя мне и говорили, что это невозможно.

Что-то чужое извне давило на мою нервную систему.

Это началось движение навстречу друг другу, уже знакомое мне. За которым неизбежно последует остановка. Перед самой встречей.

— Расскажи, — попросила она. — Мы сидим в бочке. Расскажи подробности. Мелочи.

Я знал, что ещё чуть-чуть — и она всё увидит. Я чувствовал это.

— Идёт дождь. Крупными каплями. В дверном проёме мы видим, как они разбиваются о плитки дорожки перед бочкой.

Она задержала дыхание.

Я встал, взял свой стул и передвинул его так, чтобы он стоял вплотную к ней.

Стул был очень тяжёлый — за ним тянулись провода.

Я сел.

— Мы сидим в бочке вплотную друг к другу. Как сейчас.

Я наклонился к ней.

— На столике перед нами — тонкий слой песка. Стены вогнутые. Как будто мы находимся внутри корпуса судна. Или резонатора огромной лютни. И все мы втроём думаем о Клаусе. О том, что он болен. И вспоминаем площадь Кристиансхаун. Листовки. Разные миры. Четыре пласта времени.

— Мне страшно, — сказала она. — Я чего-то боюсь.

Я ощутил её страх как свой собственный.

Удивительно, насколько эта близость сознаний была похожа на физическое касание. Близость тел. Имеющую продолжение в пространстве чувств и сознания. Я вспомнил светлый пушок у неё на спине, когда она стояла перед нами с Симоном.

Я прислонился плечом к её плечу.

— Вот так мы и сидим в бочке, — продолжал я. — Ты сидишь между Симоном и мной.

Она успокоилась. Что-то в ней чуть-чуть приоткрылось.

— Я вижу, — сказала она. — Я вижу дверной проём. Капли дождя. Дождь такой сильный, что, ударяясь о плитки, капли превращаются в фонтанчики.

Она говорила, словно в трансе.

— Я чувствую тебя, — сказала она. — На тебе клетчатая рубашка. Короткие штаны. Я чувствую твой запах.

Она повернулась ко мне. Она видела меня и — одновременно — действительность, которая была удалена от нас на тридцать лет.

— От тебя пахнет хлебом. Тёплым хлебом. Ты всегда пахнешь хлебом. И свежим йогуртом. Йогурт нам приносят в маленьких стеклянных баночках, молочник ставит их перед дверью. На них тёмно-синие металлические крышки. Я обожаю снимать эти крышки. И нюхать баночку. Вдыхать запах свежего йогурта. И всегда вспоминаю тебя.

Она находилась здесь, в клинике. И в то же время совсем в другом месте.

Она схватила меня за плечо. Хватка у неё была железная.

— Почему мне страшно?

Я ничего не сказал. Она сама была очень близка к ответу. Я знал, что скоро она сама это обнаружит. Через минуту она это обнаружит.

— Дело во мне самой, — прошептала она. — Это я самой себя боюсь. Власти! То, что мы открыли, даёт нам власть, которой обыкновенно обладают только взрослые. Да и у них-то её толком нет. Но мы не взрослые! Мы дети!

— И вот, — шептала она. — Роза. И зелёная листовка. Из снов других людей. Это власть. Нужно было получить доказательство, что всё так и есть. Получить подтверждение. Хотя мы и не знаем этого слова. Это для того, чтобы создать тоннели между разными реальностями. Чтобы получить власть и управлять ими.

Слова её были едва различимы. Но тем не менее я хорошо её слышал. Может быть, она ничего и не произносила вслух. Может быть, я слышал её в своём сознании.

— Мы закрываем глаза, — продолжала она. — Откидываемся назад, закрываем глаза и думаем о Клаусе. Пытаемся навестить его, сидя здесь, в бочке. И предупредить. Чтобы он не купался в сточных водах.

— Да, — сказал я. — Всё так и есть.

— Осталось совсем чуть-чуть, — продолжала она. — Мне кажется, мы его уже видим.