Ася Лавринович - Загадай любовь [litres]

– Ну… я только «за», – кивнула я.

Из дома я вышла в самом шикарном настроении. На улице было морозно и тихо. Только снежок под ногами приятно похрустывал. Вечером у нас будет наряженная живая елка; все контрольные написаны; я обязательно поговорю с Тимуром и расскажу ему о своих чувствах; мир с сестрой восстановлен, и даже злодей немножко наказан. Жизнь прекрасна! Представляю, как влетело Эдику на кафедре за списанный диплом. Надо же быть таким лошарой. Он никогда не запаривался над своей учебой. Наверняка эксплуатировал мою сестру на полную, пользуясь тем, что она в него так сильно влюблена… Ну, ничего! Теперь попляшет. Пусть отдувается.

В школе коридоры украсили елочными ветками и бусами. На первом этаже шестиклассники репетировали какой-то забавный новогодний номер. Мальчишка в маске волка зажигательно отплясывал, а потом вдруг кинулся на своих одноклассниц. Девчонки заверещали и бросились врассыпную, едва не сбив меня с ног, но я даже ни капельки не рассердилась на них. В это утро казалось, что меня сложно чем-то разозлить. Еще и первым уроком – география. И пусть теперь я ждала этот предмет не с таким трепетом, как раньше, увидеть Антона Владимировича все равно было приятно. Куда лучше, чем алгебра, где от скуки помереть можно.

Зайдя в класс, я первым делом обнаружила за нашей партой Яну. Ура! Значит, она уже решила вернуться в школу. Может, и с родителями помирилась? Мне не терпелось узнать подробности. К тому же теперь все карты раскрыты, и мы со спокойной душой можем в подробностях обсудить мальчишек, которые нам небезразличны… Кстати, о них. По пути к своему месту я посмотрела на парту Макеева. Она, разумеется, пустовала.

– Приветик! – счастливо поздоровалась я, усаживаясь рядом с Казанцевой.

Яна сидела перед раскрытым листом с текстом и сосредоточенно на него смотрела. Стихотворение какое-то. Повторяет, что ли? Странно, вроде у нас сегодня нет литературы. Хотя какая разница? Не до уроков мне теперь было. Я тут же принялась тормошить подругу:

– Ну, рассказывай! Как ты? Где ночевала? Что отчим говорит? А мама? Снежана вчера вечером про тебя спрашивала…

Яна подняла голову и посмотрела на меня каким-то странным встревоженным взглядом. Все понятно. Отношения с родителями наладить не удалось. Вчера утром Янка была точно такой же – напуганной, потерянной и взвинченной одновременно.

– Наташ… – начала она, но потом почему-то замолчала.

– Что такое? – испугалась я. – Тебя выгнали из дома? Не пускают обратно? Ты можешь пожить у меня, в моей комнате. Мама будет не против.

– Не в том дело, – перебила Казанцева. А затем придвинула ко мне листок. – Вот, смотри. Это правда ты писала?

Я уставилась на стихотворение. И только теперь, вчитавшись, конечно же, узнала его. С первой строчки. И почерк мой… Сейчас я поняла, что это просто размноженная копия. Мое признание в любви. То самое, которое я написала поздно ночью в блокнот, когда вернулась с дачи и не могла уснуть. В тот вечер я впервые призналась себе в сильных чувствах, но, испугавшись, упрямо подписала: «А.В. Золотухину». Да, эта позорящая меня подпись так и значилась в конце стихотворения.

– Так это правда? – снова спросила Яна, не дождавшись ответа. – Почерк похож на твой.

– Откуда это у тебя? – хрипло спросила я, отобрав у подруги листок. Жадно принялась вчитываться в строчки, будто за это время в стихотворении что-то могло измениться. – Где ты его достала?

Яна еще больше растерялась.

– Я пришла на географию, – начала она, – а листок на парте лежал. Как и у других.

У других?!

Я осторожно оглядела класс. И только сейчас поняла, что практически каждый смотрит в мою сторону. Самые ехидные смешки раздавались в другом конце класса, где сидели Благовещенская с компанией. Смеялись они, конечно, надо мной – влюбленной в учителя дурочкой.

Разумеется, мой почерк не был знаком всем одноклассникам. Я практически никогда не давала списывать. Но в классе никто не сомневался в том, что стихотворение Золотку было написано мной. Судя по словам Снежаны, по школе уже поползли дурацкие слухи. Ведь я сама дала повод! Да и достаточно было сопоставить все факты – мои наряды, отличные ответы, старательность и желание все время угодить Золотухину. Уж если Макеев давно догадался о моей любви, что говорить об остальных…

Первое, о чем я подумала: видел ли это послание Тимур? А Антон Владимирович? Боже, что географ обо мне подумает? Хотя, наверное, он тоже обо всем всегда догадывался. Я вспомнила о нашем неудобном разговоре на лестнице…

Вторая мысль: кто это, черт возьми, сделал? Кто посмел лазить в моей сумке, перетряхивать мои тетради, читать личные записи? Теперь я еще больше понимала боль Яны. Как это низко, подло, как неприятно, когда кто-то копается в твоих вещах. А еще больнее – когда это личное показывают другим. Тем, кому оно совсем не предназначалось.

Третья мысль: «Что обо мне теперь подумают?» – волновала меня почему-то не так сильно. Сердце жгло от обиды, и хотелось расплакаться прямо в классе, при всех. Наверняка кто-то из девчонок проделал это в женской раздевалке. Та же Благовещенская. Не удивлюсь, если признание вытащили несколько дней назад, а я его так и не хватилась. Только злоумышленник поджидал подходящее время, и вот – дождался. После вчерашней сцены в коридоре, свидетелями которой стал весь мой класс, наверняка ни у кого не осталось сомнений, кто мог оставить это любовное послание учителю географии.

Казанцева сочувствующе смотрела на меня и осторожно гладила по руке.

Галушка не выдержал и выкрикнул:

– Зуева, кто там твои влажные волосы наглаживал?

Все снова тут же уставились на меня. Щеки горели, и кровь пульсировала в висках. Я даже не решалась обернуться. Сидела, как мешком прихлопнутая, опустив голову. Как же унизительно.

– А кто-нибудь в курсе, Антон это письмо видел? – спросила Благовещенская своим противным писклявым голосом.

Вот стерва! Еще делает вид, будто это не она сделала.

– Думаю, доброжелатель первым делом отнес это письмо адресату, – с ехидством подключилась ее подружка Влада Полякова. – Вдохновителю, так сказать.

В этот момент в класс вошел Тимур, и я услышала, как громко стучит мое сердце.

Одноклассники между тем продолжали обсуждать мой позор.

– Золотухин – муза! – восторженно воскликнул Вова Галушка, будто музой был не Золотухин, а он.

– Нет, Наташ, но стихи очень хорошие, – сказал наш отличник Ваня Жариков. От него я вообще такого не ожидала. И он тоже насмехается? Хотя, возможно, Жариков решил меня просто поддержать, но вышло у него это не очень хорошо. Неужели они все не понимают, что меня просто подставили и в этот момент я сгораю от стыда?