Анни Эрно - Годы

Экзамены сдавались, поезда ходили, бензин снова отпускался без ограничений. Можно было отправляться в отпуск. В начале июля провинциалы, ехавшие через Париж от одного вокзала к другому, чтобы пересесть на поезд, видели под колесами булыжники, которые снова, как ни в чем не бывало, лежали на мостовой. Проезжая несколько недель спустя в обратном направлении, они видели гладкий асфальт, который уже ни с чем не ассоциировался, и гадали, куда можно было деть все эти тонны брусчатки. Казалось, что за два месяца случилось больше, чем за десять лет, но времени хоть что-нибудь довести до конца не хватило. В какой-то момент — но когда именно? — мы чего-то не сделали или не помешали сделать другим.

Все вдруг поверили в грядущее насилие, то был вопрос нескольких месяцев, максимум года. Впереди жаркая осень, потом весна (и так, покуда об этом не забыли окончательно и не стали говорить много лет спустя, обнаружив старые джинсы: «Они видали еще май 68-го»). «Новый месяц май» — надежда для тех, кто готовил повторение мая 36-го и приход нового общества, жупел для других, руками и ногами отбивавшихся от этого возвращения, бросавших в тюрьму Габриэль Рюссье [31] Молодая преподавательница, после романа с 16-летним учеником осужденная по статье за совращение малолетних. Покончила с собой. Ее история стала предметом широкой общественной дискуссии (свобода любви, обоюдное согласие), легла в основу песен (например, Шарля Азнавура), фильмов, книг. , подозревавших в каждом длинноволосом юноше «левака», приветствовавших принятие законов против «погромщиков» и осуждавших все вообще. На работе люди делились на две категории: бастовавшие в мае и небастовавшие — и те и другие встречали с другой стороны одинаковый остракизм. Май стал способом классификации: когда с кем-то знакомились, прежде всего решали, на чьей стороне человек мог быть во время событий. И в том и в другом лагере царила одинаковая агрессия, никто ничего не прощал.

Мы, ради возможности перемен в обществе по-прежнему состоявшие в соцпартии, теперь открывали для себя маоистов, троцкистов, множество внезапно обнаружившихся идей и теорий. Со всех сторон появлялись движения, книги и журналы, философы, критики, социологи: Бурдье, Фуко, Барт, Лакан, Хомски, Бодрийяр, Вильгельм Рейх, Иван Иллич, журнал Tel Quel , структурный анализ, нарратология, экология. Так или иначе, будь то «Наследники» Бурдье или шведская брошюра с описанием сексуальных поз, все шло к новому мышлению и к преобразованию мира. Мы погружались в небывалые дискурсы, не знали, за что первое хвататься, и удивлялись, что прежде ничего об этом не знали. За месяц мы наверстывали годы. И с облегчением переводили дух, увидев снова — постаревших, но как никогда боевитых, трогательных — Бовуар в тюрбане и Сартра, пусть и без единой новой для нас мысли. Жаль, что Андре Бретон умер двумя годами раньше.

Теперь ничто из прежде считавшегося нормой не казалось очевидным. Семья, воспитание, тюрьма, работа, отпуск, безумие, реклама — все реалии нуждались в проверке, в том числе высказывание критикующего, который прежде должен был разобраться, откуда пришел он сам — «с какой позиции выступаешь?». Общество перестало жить по наитию. Купить машину, поставить отметку за домашнее задание, родить ребенка — все требовало осмысления.

Нам до всего на планете было дело: до океанов, до громкого убийства в Брюэй-ан-Артуа; мы ввязывались во все битвы: Чили при Альенде и Куба, Вьетнам, Чехословакия. Мы оценивали системы, искали образцы для подражания. Мы судили весь мир с политических позиций. Главным словом было «освобождение».

Теперь каждый — лишь бы он представлял какую-то группу, категорию, объект несправедливости — имел право говорить и быть выслушанным, независимо от того, интеллектуал он или нет. Жизненный опыт — женщины, гомосексуала, деклассированного элемента, заключенного, крестьянина, шахтера — давал право говорить от первого лица. Людей окрыляло самоотождествление с одной из коллективных категорий. Представители, выразители мнения рождались спонтанно — от проституток, от бастующих рабочих. Рабочий Шарль Пьяже с часового завода «Лип» был известнее своего однофамильца, психолога и эпистемолога Жана Пьяже, которого нам долго вдалбливали на филфаке (не подозревая, что однажды ни тот ни другой не вызовут у нас никакой ассоциации, кроме названия ювелирного дома из журналов, лежащих в приемной у парикмахера).

Парни и девушки теперь повсюду были вместе; почетные грамоты, итоговые сочинения и школьные передники упразднены, отметки в баллах заменили на буквы от А до Е . Ученики целовались и курили во дворе, оценивали вслух сюжеты сочинения — «отстой» или «круто».

Мы пытались вводить структурную грамматику, семантические поля и изотопии, педагогику свободного самовыражения по Селестену Френе. Выбрасывали из программы Корнеля и Буало и проходили Бориса Виана, Ионеско, песни Боби Лапуанта и Колетт Маньи, журнал «Пилот» и комиксы. Задавали детям писать роман, дневник, черпая резервы для упорства в неприятии тех коллег, что в 68-м году сидели, окопавшись в учительской, и родителей, громко возмущавшихся тем, что мы с детьми читаем виановского «Сердцедера» и «Внуков века» Кристианы Рошфор.

Мы выходили, как в угаре, потратив два урока на дискуссию о наркотиках, загрязнении окружающей среды или расизме, и в самой глубине души опасаясь, что ничему не научили детей, а вдруг это все — вхолостую, да и вообще, есть ли от школы какой-то прок. Мы задавались бесконечными вопросами, прыгая с одного на другой.

Думать, говорить, писать, работать, жить по-другому: казалось, мы ничего не потеряем, если попробуем все.

1968 год был первым годом мироздания.

Узнав однажды ноябрьским утром о смерти генерала де Голля, мы на миг опешили в неверии — видимо, все же считали его бессмертным, а потом осознали, насколько мы его успели за полтора года забыть. Его смерть окончательно закрывала время до мая, далекие годы нашей жизни.

Однако в потоке дней, с их школьными звонками, прогнозом погоды по «Европе-1» с голосом Альбера Симона и мадам Солей, эскалопами с картошкой фри по воскресеньям, ежевечерним «Клоуном Кири» и «Минуткой женщины» Анник Бошан — никакой эволюции не чувствовалось. Возможно, чтобы осознать ее, нужно было остолбенеть при виде учеников, в полном составе сидящих на земле во дворе лицея, под солнцем, после гибели рабочего Пьера Оверни от пули охранника на заводе «Рено». Осталось только особое ощущение мартовского дня, но когда прожитое время превратится в историю, это станет первым примером сидячей демонстрации.

Вчерашние запреты утратили силу. Понятие греха подверглось осмеянию: «иудео-христиане — иудео-кретины!», «скудость половой жизни» клеймилась позором, и главным ругательством стало — «несексуальность». Журнал «Родители» учил фригидных женщин возбуждаться перед зеркалом, раздвинув ноги. В листовке, распространявшейся в лицеях, доктор Карпантье советовал ученикам на скучных уроках мастурбировать, чтобы не заснуть. Было снято табу с сексуального общения взрослых и детей. Все, что прежде запрещалось, что считалось постыднейшим грехом, — теперь рекомендовалось. Мы привыкали видеть половые органы на экране, но все равно с трудом выравнивали дыхание, когда Марлон Брандо насиловал Марию Шнайдер. Для самоусовершенствования мы приобретали маленькую красную книжечку, только не китайскую, а шведскую, которая с помощью фотографий объясняла все возможные позы, ходили смотреть «Технику физической любви». Думали, не попробовать ли секс втроем. Но все равно не решались на то, что вчера еще считалось бесстыдством, — ходить голыми перед детьми.