Дебора Леви - Человек, который видел все [litres]

Сквозь толпу к нам пробирался парень лет двадцати пяти в джинсах и футболке. На руках он держал маленькую черную собаку. Несмотря на дождь, на нем были солнечные очки. Парень невозмутимо шагал к нам, мы же с Вальтером наблюдали за ним. Не снимая с головы наушников, он помахал дяде, заменившему ему отца.

И я задумался: что такого я мог бы сказать ему, чтобы он заинтересовался и сдвинул наушники с ушей? Внимание-внимание! Карл Томас, твою жизнь никогда не разрушат войны. Тебе не придется носить чужую одежду, обувь не по размеру и ночевать в убежище на чужой земле. Новая Европа нерушима. Разбитые взрывами 1945-го дома, трупы под обломками зданий, выбитые окна, толпы, рыщущие в поисках пищи, крова и близких, люди, всеми силами пытающиеся скрыть, что имели отношение к геноциду, – все это никогда больше не повторится. Правдой это было бы или ложью? А может, ложью и правдой, переплетенными вместе? Что, если лжи в моей речи оказалось бы больше, чем правды? Что, если бы сбылось все от первого до последнего слова?

Я знал, что заслужил все, что мог бы услышать от Карла Томаса. Который то ли был, то ли не был моим сыном. И мысленно взмолился. Карл Томас, умоляю, только не спрашивай: «Кажется, вы были знакомы с моей матерью?»

Он был сейчас примерно в том же возрасте, в каком я впервые приехал в Германскую Демократическую Республику, которой суждено было просуществовать так недолго и пасть через несколько месяцев после его рождения. Подожди Луна всего пару недель, и 9 ноября 1989-го она танцевала бы на стене в лучах прожекторов телевизионщиков. Может быть, она верила, что позже сможет воссоединиться с сыном, но этого так и не случилось. Карл Томас вырос в объединенной Германии, но в разлуке с матерью. Я хотел рассказать ему, как в ту ночь на даче Луна пела и танцевала во имя свободы. Но мне подумалось, что я не имею на это права. Чего ради пытаться вписать себя в его историю, в которой я не играл никакой роли? Делиться с ним древними, пожелтевшими от времени воспоминаниями? Чем они станут для него: даром или пыткой? Айзек сейчас мог бы быть его ровесником, жарко спорить с родителями, задевать наши чувства и обвинять нас во всем на свете. Как мог я рассказать этому незнакомому парню, что в сентябре 1988-го от меня забеременела одна, а может, и две женщины, не желавшие иметь со мной никакого будущего? За кого бы он принял меня после этого? Собственно, за кого я сам себя принимал?

Почесывая собаку левой рукой, правой Карл Томас снял наушники. И поздоровался с нами. Я тоже погладил пса. Несколько минут мы простояли вот так, почесывая собаку все втроем. Дождь поливал солнечную систему, парящую над Часами всемирного времени.

Айзек. Карл Томас. Волосы у него были черные, как и у меня когда-то. Крутыми локонами струились до плеч. У отца в юности волосы тоже были черны как сажа, но он никогда их не отращивал. До самой могилы стригся коротко.

Когда Карл Томас наконец снял темные очки, оказалось, что глаза у него синие и такие яркие, что в первую секунду это даже вызывает шок, будто внезапный змеиный укус. И я задумался, пользуется ли он своей небывалой красотой. Она ведь может быть как преимуществом, так и бременем, а некоторых и вовсе пугает.

Я хотел было заговорить с ним, расспросить о жизни, о друзьях, о том, где он живет, когда на плечо мне легла рука.

– Мы опаздываем в кино, – сказал Вальтер. – Нам нужно уходить незамедлительно, чтобы не пропустить начало.

– Останьтесь! – взмолился я. – С вами рядом жизнь кажется такой огромной и неизведанной.

Но у них уже были планы на вечер, а Карлу Томасу еще нужно было заскочить домой – оставить собаку. Вальтер считал, что если они уйдут сейчас же, то все успеют. Они двинулись прочь, лавируя в толпе гуляющих, а пес семенил следом, стараясь поспевать за ними в ногу.

– Да, – сказал Джек, – мы с тобой оба свободны.

Голова моя все еще лежала у него на плече.

– Ага, – отозвался я. – Никаких уз.

Он отхлебнул чай. Моя щека прижималась к его горлу.

Мне хотелось, чтобы он был рядом, и в то же время хотелось, чтобы он ушел.

– А что, разве историки не предохраняются?

Я понятия не имел, как справиться с этой свободой. И всем, что из нее проистекало.

– В былые дни, когда мы с Дженнифер еще встречались, она часто говорила, что я больше похож на рок-звезду, чем на историка.

– Верно, – улыбнулся Джек. – Но ведь на самом деле ты рок-звездой не был.

– Даже у рок-звезд есть узы.

Я поднял голову, открыл рот, и медсестра накормила меня ледяными капельками морфина. Джек принялся жевать второй коржик. Помолчав пару минут, я напомнил ему, как, сидя на крыльце кафе «Эйнштейн», умолял Вальтера поселиться со мной в Саффолке. И как он расхохотался, когда я описал ему, как замечательно мы заживем вместе.

Джек подцепил выбившуюся из узла прядь волос и затолкал ее обратно.

– Ты мне все это уже рассказывал.

– Правда?

– Да.

Он по-прежнему гладил меня по руке этими своими новыми нежными пальцами.

– Мы с тобой читали « Нью-Йоркер» , сидя в креслах друг напротив друга. Вместе просыпались и по очереди поджаривали тосты. Ухаживали за садом. Он сейчас весь в цвету. И ежевика поспела.

Мой язык от морфина засеребрился и принялся двигаться вверх-вниз. Я хотел было прикусить поспевшую на его кончике правду, но ничего не вышло.

– Любого человека можно заменить, – вырвалось у меня. – Но твоя любовь – не та, которая была мне нужна.

Джек перевел взгляд туда, где поблескивали стальные дверцы лифта. Затем встал, и я проводил его до них.

– Что ж, – произнес он, – полагаю, больше мне не придется терпеть твою жестокость.

Джек шагнул в лифт, а я внезапно заметил, что пол его был усыпан осенними листьями. Они захрустели под подошвами черных кед, и Джек принялся расшвыривать их ногами в разные стороны. А мне вспомнились опавшие листья, сметенные в аккуратные груды под деревьями, росшими вдоль Эбби-роуд. Как налетевший ветер разметал их и погнал над полосами пешеходного перехода. Лифт явно был не в порядке. Двери его закрывались и открывались, снова закрывались и снова открывались. Джек взглянул на часы. И мне подумалось, что каждый час своей жизни он был одинок. Как и я.

Самолет петлял под стылым морфиновым дождем.

Выписывал круги в небе над Британией.

За штурвалом сидел мой отец и сверху показывал мне продовольственные банки и спящих на улицах бездомных.

Дженнифер по-прежнему была рядом. Порывшись в сумке, она достала небольшую щетку, которая, как оказалось, называлась «Tangle Teezer». Я отобрал ее и начал расчесывать ей волосы. Это очень успокаивало. Дженнифер сидела на краешке кровати спиной ко мне, и серебряные пряди окутывали ее до самой талии. Движения получались плавными и неспешными. На стене плясала тень от моей руки, прикасавшейся к ее голове. Жизни в ней на вид было куда больше, чем в моих ослабевших пальцах, и все же почему-то это придало мне смелости.