Марике Лукас Рейневелд - Неловкий вечер [litres]

«Мои планы – ваши планы», – когда пастор так сказал, он имел в виду миссии Оббе и Ханны? Я включаю светильник-глобус на тумбочке, вожу ногами по полу, пока не нахожу свои тапочки, и разглаживаю складки на пальто. Я не знаю, каков мой план, не считая того, где папа и мама снова будут счастливы и однажды откроют брачный сезон, и мама снова будет есть, и они не умрут. Если я выполню эту миссию, то смогу отправиться на ту сторону со спокойным сердцем. Я достаю из-под стола молочный бидон и смотрю на жаб, а их сонные глаза смотрят на меня. Они кажутся худее, а их бородавки – светлее, словно гремучий горох, который Оббе обводит в буклете с фейерверками в канун Нового года – в течение нескольких недель он исследует все фейерверки-ракеты и фейерверки-фонтаны, чтобы собрать самый лучший набор. Мы с Ханной выбираем только фейерверки, что крутятся у земли, они кажутся нам самыми красивыми и самыми нестрашными.

Я немного наклоняю бидон, чтобы увидеть, поели ли жабы, но листья салата лежат коричневые и сморщенные на дне. Я знаю, что жабы не умеют замечать неподвижные вещи, и из-за этого могут страдать от голода. Я шевелю лист салата вверх-вниз перед их головами.

– Это будет вкусно, съешьте, съешьте, – пою я тихо.

Не помогает, глупые животные отказываются от еды.

– Тогда сейчас самое время начать спариваться, – твердо говорю я и поднимаю ту, что поменьше. Иногда приходится брать дела в свои руки, иначе ничего не выйдет – отец дважды в год приводит к коровам быка, а Гитлер решал, что будет делать его народ, и строго с ним говорил. Жаба на ощупь холодная и липкая, словно мокрый носок с противоскользящими пупырышками на подошве. Я нежно потираю ее нижней частью живота о спинку второй жабы. Я как-то видела это в программе про природу на канале «Школа ТВ». Там жабы сидели друг на друге целыми днями: сейчас на это нет времени. У отца и матери нет в запасе лишних дней, они лежат у нас в руках, словно фитили, ожидая, чтобы их зажгли и они дали нам тепло. Потирая жаб друг о друга, я шепчу им:

– Иначе вы умрете, хотите умереть? Да?

Я чувствую, как перепончатые лапки прижимаются к ладоням. Я держу жаб все крепче и крепче и прижимаю их друг к другу все более и более настойчиво. Несколько минут спустя мне становится скучно, и я кладу их обратно в бидон, беру несколько листочков шпината, что украла с ужина и принесла в бумажном носовом платочке, и кусочек поджаренного хлеба, который теперь размяк. Жабы неподвижны, словно мертвые. Я жду, чтобы они поели, но опять ничего не происходит. Я встаю со вздохом: возможно, это требует времени. Изменения всегда требуют времени. Коровы тоже не начинают просто так есть новый корм: нужно добавлять по охапке нового корма в старый, пока они не перестанут замечать, что это другие зерна.

Я отпихиваю бидон обратно под стол ногой и вижу на столешнице рядом с пеналом канцелярскую кнопку. Она упала с моей доски для заметок, отколовшись от открытки соседки Лин, которая иногда шлет мне открытки, потому что я однажды пожаловалась, что не получаю почту, а вот отец получает: красивые голубые письма. Я думаю, что некоторые из них о евреях. Кто-то же должен по ним скучать теперь, когда они так долго прячутся с нами? Я хотела рассказать про них учительнице, но слишком боялась, что кто-нибудь подслушает. Несколько ребят из моего класса немного НСБ [17] Название нацистской партии в Нидерландах во время Второй мировой войны. -толка, особенно Давид, который когда-то протащил в школу свою мышь в пенале. Весь день он прятал ее между протекающими ручками и наконец выпустил на уроке биологии с криками: «Мышь, мышь!» Учительница поймала зверька в ловушку при помощи хлебных крошек, там она и умерла от стресса и воя, стоявшего в классе.

Соседка Лин мало пишет в своих открытках. Они часто о погоде или коровах, но картинки на них красивые: белые пляжи, маленькие и большие кенгуру, одна с Виллой «Курица», на которой живет Пеппи Длинныйчулок, и храбрый тушканчик, который наконец осмелился поплыть. Вдруг у меня возникает идея. Учительница однажды воткнула канцелярскую кнопку в карту мира, которая висит на стене в задней части классной комнаты. Белль хотела поехать в Канаду, потому что там живет ее дядя. Это хорошо, сказала тогда учительница, мечтать о местах, в которые вы бы хотели отправиться.

Я тяну вверх пальто и рубашку до тех пор, пока не обнажается пупок. У одной только Ханны пупок вывернутый: бледная шишка, словно новорожденный мышонок, еще слепой и свернувшийся – такой, какими мы находим их под брезентом, накрывающим стог силоса.

– Я хочу однажды отправиться к самой себе, – тихо говорю я и втыкаю кнопку в мягкую плоть пупка. Кусаю губу, чтобы не издать ни звука, струйка крови стекает на резинку трусов и впитывается в ткань. Я не смею вынуть кнопку, боясь, что кровь брызнет в разные стороны и все в доме узнают, что я хочу отправиться не к Богу, но к самой себе.

– Держи ягодицы как можно шире.

Я лежу на коричневом кожаном диване на боку, как теленок перед забоем, и оглядываюсь на отца. Он в своей синей толстовке, это означает, что он расслаблен и коровы сегодня были благосклонны к нему. А вот я совсем не расслаблена: уже несколько дней не могу покакать, живот под пальто твердый и опухший, как мамин пирог-бабка, поднимающийся под полосатым полотенцем, – трем волхвам тоже вручили пирог на обратном пути из Вифлеема, а их тюрбаны использовали как формы для выпечки. Мне нельзя отдавать какашки, пока мы не найдем звезду на Востоке, хотя мне уже даже сидеть трудно, не говоря уже о том, чтобы проводить часы в пути.

– Что ты будешь делать, папа? – спрашиваю я. Он молчит, только немного расстегивает ворот толстовки. Я вижу часть его голой груди. Ногтем большого пальца он отковыривает кусочек от брикета зеленого мыла в руках. Я лихорадочно припоминаю свои последние дни: я сказала пунцовое слово, когда программа « Линго» была выключена? Плохо обращалась с Ханной? Прежде чем мне удается поразмышлять об этом еще немного, отец без предупреждения резко заталкивает указательный палец с кусочком мыла глубоко мне в попу.

Я давлю крик в подушке под головой и впиваюсь зубами в ткань. Сквозь слезы вижу рисунок на покрывале. Треугольники. Я плачу в первый раз с тех пор, как умер Маттис, из моей головы вытекает озеро. Отец вытаскивает палец так же быстро, как засунул его. Он снова отламывает кусочек мыла. Я пытаюсь перестать плакать, представляя, что мы играем с одноклассниками из деревни в «захват земель»: надо воткнуть палку-флажок в зону противника, отцовский палец – это палка, вот и все. Тем не менее я сжимаю ягодицы и искоса смотрю через плечо на мать, которая сидит над кухонным столом и сортирует бирки с ушей мертвых коров – синие к синим, желтые к желтым. Я не хочу, чтобы она видела меня такой, но мне нечем прикрыться, и румянец стыда тяжел, как лошадиная попона. Она не отрывается от работы, хотя нам всегда нужно быть бережливыми с мылом, и то, что оно сейчас вот так исчезает внутри меня, должно бы ее волновать. На пол рядом со столом падает ушная бирка. Мать наклоняется, волосы падают на лицо.