Анна Бессмертная - Блаженны нищие духом

— А как называется картинка?

— Лето.

Мама красиво вывела «Лето» под картинкой и отправила ее к Андрейке. Так в его распоряжении оказались целых четыре буквы. Он нарисовал еще одну картинку — птичку в клетке, намекая на свою несвободную жизнь. Захотелось ее подписать, но букв не хватало. Он подошел к матери и попросил ее показать, как пишутся «к» и «а». Мама показала. Андрейка вернулся, подписал новую картинку и опять отправил маме. Мама написала ему «Молодец!». Вот так все и началось.

Каждую книжку Андрейка читал по несколько раз, уходя в нее, живя в ней, принимая участие в событиях. Там как-то все было ярче, что ли, и правильней, зло — наказуемым, добро всегда побеждало, люди были однозначными, и если кто-то плохой притворялся хорошим, то об этом так прямо и писалось, и потом непременно все расставлялось по своим местам, каждому воздавалось по заслугам и делам. И почему-то ему казалось, что настоящая, правильная жизнь — там, в книгах, а не здесь, где трудно было понять, почему тетя Надя всегда улыбалась им с мамой, заходила к ним то за солью, то за луком, ерошила Андрейке вихры и сюсюкала с ним, а остальным соседям говорила, что Андрейка растет волчонком, в папу, и еще даст матери прикурить.

Отец, которого Андрейка мысленно всегда называл так же, как его называли все вокруг, — «Мишаня», пришел поздно. Вслед за Мишаней вернулась и мама. Было уже темно. Мама, поцеловав его в макушку, пошла готовить ужин. Поужинали. Откладывать домашку дальше было некуда, и Андрейка, проигнорировав устные задания, быстренько накатал письменные и пошел укладываться, но не потому, что очень хотелось спать, а скорее потому, что это было святое время, когда мама принадлежала только ему. Пусть всего ничего, какие-то там десять минут, ну, может, чуть больше. Но именно в это время, и только в это время, Андрейка мог о чем-то ее спросить, что-то рассказать, на что-то пожаловаться и получить ту безоговорочную поддержку матери, без которой так трудно живется детям.

— И ударился Иван-царевич оземь и превратился в серого волка. Заплакала Настена-краса тощая коса, да уж ничего тут поделать нельзя было. Ушел серый волк в темный лес, ушел навсегда. С тем она и осталась.

— Ма-а-ам, а вот скажи мне: может ли такое быть, ну, не сейчас, а когда-нибудь, когда-нибудь потом, чтобы я превратился в серого волка? Ну, не насовсем, а на время? Чтобы мог побывать серым волком, а потом опять человеком, а потом опять волком?

— Нет, Андрейка, не может. Так не бывает… В тебе же нет волчьей крови.

— А если бы была? Ну, если бы вдруг была?

— Так ведь нету же. Спи.

— Жалко. А Настьке так и надо.

— Поссорились, что ли?

— Ну, так…

— Ты помирись с ней. Она хорошая девочка. Ладно, спи. Спокойной ночи.

Мама наклонилась, поцеловала его в лоб и погладила по голове. Как всегда, в этот момент Андрейка успел мысленно привязать волшебную нитку к ее тоненькой руке, чтобы еще на какое-то время продлить с ней связь.

Маму Андрейка считал очень красивой: она была похожа на Сикстинскую Мадонну (мама много лет собирала иллюстрации из «Огонька», отсюда у Андрейки были обширные познания по части классической живописи) и на трефовую даму. Она была тоненькой, стройной и удивительно гибкой и проворной, и, что бы она ни делала, все у нее получалось так быстро и ловко, что казалось, предметы в ее руках оживают и сами стараются помочь ей и что на земле не существует трудных дел.

По звукам, доносившимся из кухни, он всегда четко улавливал настроение родителей. Вот мама моет посуду. Тарелки звякают тихо и миролюбиво, под струей воды шелестят вилки.

Мишанин телевизор работает громче, чем обычно. Вот он встал за пивом: ножки стула взвизгнули, как побитая собачонка. Так. Пробка полетела на пол и покатилась. Вот бутылка поставилась на пол огромной жирной точкой. Еще раз взвизгнул стул. Мамина посуда на секунду замерла, потом опять заговорила, но уже быстро и зло.

А сейчас Мишаня прошаркал в кухню, оборвав на ходу волшебную нитку. Мама закрыла кран.

— Нет крови, говоришь? Вот твой волчара вернется с зоны, он ему все-о-о объяснит, и про кровь, и как ее пускать, и как воровать — тоже объяснит…

— Тише ты! Чего разорался?! Андрейка услышит…

— Ну и пусть услышит. Рано или поздно все равно все узнает. Город-то большой, да мир-то тесный. Сегодня вон Валентину в гастрономе встретил. Спрашивала, что да как, да когда… Так что зря квартиру меняла. «След крова-а-вый тя-а-нется по сырой траве…» — затянул Мишаня.

Что-то звякнуло об пол.

— Обтрясся весь? Ножик упал — гость будет. Не иначе как Николай с зоны уйдет да сюда подастся. Боишься Николая-то? — мама говорила каким-то не своим голосом и не своим языком.

— Дура! Накаркаешь… — зашипел Мишаня.

— Так я тебя, Мишаня, не держу. Боишься — уходи. Себе нервы мотаешь, мне нервы мотаешь.

— Да ничего я не боюсь…

— Я вижу, как ты не боишься… А что ты в гастрономе делал? — сменила тему мама.

— В каком еще гастрономе?

— Ну, в гастрономе, где ты Валюшку встретил.

— За пивом заходил в обед…

Дальше было уже не интересно. Две главных мысли Андрейка уловил, и они, как две драгоценности, легли в копилку детского сознания. Мысль-облегчение: Мишаня точно не его отец, у него есть другой, настоящий, Николай. Он — волчара, волк. И вторая мысль-торжество: есть в нем все-таки волчья кровь, есть! И ударится он когда-нибудь оземь, превратится в серого волка и уйдет в зону. Зона огромная, бескрайняя, и деревья в ней огромные-преогромные, такие, что у корней днем темно. С ветки на ветку перепархивают невиданной красоты птицы, по корявому замшелому суку ползет, переливаясь яркими красками, удав невиданных размеров, тепло, парно, звенят насекомые, и он уходит все дальше и дальше по мягкой хвое, ветер дует в морду, донося странные и приятно тревожащие запахи…

Настоящий отец Андрейки, обладавший бешеным темпераментом и обостренным чувством справедливости, по глупости ввязался в пьяную драку и случайно убил одного из нападавших его же ножом, второго ранил, а третьему проломил нос. Дело осложнилось двумя обстоятельствами: первым было то, что, кроме самого пострадавшего, находящегося на момент драки в сильном подпитии, больше свидетелей не нашлось, а вторым — наличие у Николая разряда по боксу. От «вышки» спасло то, что он сам вызвал милицию и «Скорую», однако пятнадцать лет дали. Через год он понял, что со своим характером вряд ли вообще выйдет из тюрьмы, и написал жене, что встретил там, на лесоповале, другую женщину, и что готов в любую минуту дать развод. Простодушная Шурочка, которой и так хватало горя, кинулась за советом к единственной уцелевшей родственнице, тете Муле, приходящейся Николаю какой-то троюродной внучатой теткой. Та поняла Колин ход, но что она могла сказать молодой женщине? «Жди его, может быть, он через пятнадцать лет и вернется?» Она слишком хорошо знала, какими возвращаются мужчины после отсидки… Хуже, чем после войны…