Владимир Кантор - Наливное яблоко : Повествования

По нарочито небрежному тону, по мужественности жестов я понимал, что он интересничает, рисуется, и всё равно я смотрел на него и на кинорежиссёра во все глаза и с обожанием. Всё-таки как-никак, а это было с ними взаправду. Я уже совсем не жалел, что мы пришли сюда.

— Намазать тебе хлеб маслом? — спросила вдруг меня моя соседка Катя и, не дожидаясь ответа, сделала мне бутерброд с сёмгой.

Заметив наши склонённые друг к другу головы, её мать, та самая гречанка Хрисеида, хозяйка этой полуподвальной квартиры, весело улыбаясь и ничуть не стесняясь, воскликнула:

— Наши-то дети смотри как заворковали. А Катька, когда хочет, и заботливая даже. Как, Гриша, подходит тебе моя в невестки?

— Конечно, Катюша чудесная девочка, — смутился отец.

Я покраснел, знал, что покраснел, от этого краснел ещё больше, и уставился в сторону, как бы рассматривая комнату. Комната меж тем и впрямь была интересной, я таких раньше не видел: стены очень толстые, окна узкие, почти под самым потолком, так что свет падал сверху, наверно, как в катакомбах, думал я, а толщина стен угадывалась по толщине оконного проема. Стены были выкрашены синей масляной краской, которая не скрывала их неровностей и выпуклостей. А все сидевшие здесь словно прятались от кого-то в толстостенном бастионе — во всяком случае, можно было так вообразить.

— Зря краснеешь, — сказал театровед-контрразведчик. — Всё, брат, в порядке. Никто тебя обидеть не хотел.

— Да, Катя у меня музыкантша, — говорила её мать, указывая на коричневое пианино, стоявшее под узким высоким окном. А Катя водила горделиво глазами, упиваясь восхищенными охами и ахами. Волосы у неё были забраны в конский хвост, что после фестиваля стало тогда общей модой стильных девиц.

— А Борис чем увлекается? — спросила Катя взросло и поощрительно.

Отец немного растерянно и вопросительно посмотрел на меня, смутившись от такого прямого вопроса.

— Чем увлекается? Книжки читает, книгочей, книгоглотатель, вот, пожалуй, и всё, — добросовестно объяснял отец. — Сейчас в Стендаля впился, читает и перечитывает.

— Ну-у, замечательно, — протянул лысый театровед. — Хотя книги, может, и не по возрасту, но это замечательно. Я тоже поклонник Стендаля и терпеть не могу Бальзака. Он устарел и скучен.

— Так все снобы считают, — снова буркнул небритый поэт, — Им бы только импульсы, только психология, а не знание.

— Ну это чушь! — загорячился театровед. — Читателю нужно доверять, ему нужно оставить свободу для воображения и домысливания.

— Мне кажется, есть разные уровни домысливания, — сказал отец. — Один художник о мире всё равно всего не скажет, но чем больше он скажет, тем больше простора для наших размышлений. Борис, правда, со мной не согласен, мы с ним об этом часто спорим. Ему больше по душе стендалевский психологизм, чем бальзаковский объективизм.

— Я, пожалуй, стану тут на сторону Бориса, — сказал вальяжно кинорежиссёр. — Когда я экранизирую, у меня должна быть визуальная свобода, свое видение героев.

— Тем более Бориса поддержу я, — пробасил театровед.

Реджинальд Васильевич и дядя Лёва как люди в изящной литературе не очень начитанные (все-таки философы!) участия в словопрении этом не принимали. Зато я ожил, меня как бы сравняли в правах с Катей и даже отнеслись почти как к взрослому.

— Конечно, — сказал я хамским от напряжения голосом, — сам Стендаль ведь говорил, что проще описать одежду и медный ошейник какого-нибудь средневекового раба, чем движения человеческого сердца. Одежду описать легче, чем душу, а Стендаль описывает душу мыслящего человека.

В то время я очень хотел походить на Жюльена Сореля, гордого, скрытного и честолюбивого, и когда не играл в партизан, то ходил с поднятым воротником плаща, воображая себя непонятой натурой. Впрочем, в те годы многие ходили с поднятыми воротниками: такая была общая мода проявления независимости.

— Не только в этом дело, — перебил меня театровед: его лицо, лысая голова были странной какой-то формы — к затылку его лысый череп расширялся, а ко лбу снижался и сужался, губы были близко от носа, так что эта точка казалась своего рода фокусом, как кончик морды у всё вынюхивающей крысы. — Не только в этом дело, — повторил он, — а в том, что, говоря об исторических деталях, он описывал их с короткостью знающего человека, ему достаточно было детали, чтоб показать сущность персонажа. Там, где Бальзак наверчивал кучу описаний, Стендалю достаточно было штриха, эпизода. Взять хотя бы Фуше, наполеоновского министра полиции…

— Это насчет гостей? — встрял я, чтобы показать свои познания.

— Ты помнишь? — восхитился шумно он. — Расскажи этим большим дядям. Ведь через этот эпизод видна вся система отношений тех лет, а всего полстраницы текста.

Я растерялся, но отец сказал:

— Расскажи, если помнишь.

— Один полковник наполеоновской армии, я не помню, правда, как его звали, — заговорил я, искоса поглядывая на Катю, чтоб видеть, какое я на неё произвожу впечатление (она сидела, подперев голову рукой, и с любопытством на меня посматривала), — хотел созвать гостей на свой день рождения. Вдруг он испугался, что Фуше будет им недоволен. Он пошел спросить разрешения на гостей. Тот говорит: «Ладно. Но пусть там будет один из моих агентов». Полковник был человек чести, он возмутился: «Я зову моих близких друзей, товарищей по оружию. Это оскорбительно». Фуше начал настаивать, полковник отказываться. Вдруг Фуше словно осенило. «Дайте, говорит, список приглашенных». Полковник протягивает список. «Можете приглашать», — говорит Фуше. «Как?» — удивляется полковник. «А так, — отвечает Фуше, — можете, звать. Там больше половины наших». Вот и всё, — закончил я, гордясь наступившей в результате моего рассказа тишиной.

— Потрясающе! — закричал дядя Лева. И замолк.

— Реджинальд, а ты список утверждал? — спросил небритый поэт. — У нас в Караганде утверждали.

Гости зашумели, засмеялись, а хозяин сказал:

— Успокойся. Слава Богу, прошли те времена списков.

Поднялся усатый кинорежиссёр:

— Друзья мои, — он поднял бокал, — налейте вина. Я хочу выпить за наш союз, союз людей творчества, людей науки и искусства. Как бы остатки мракобесов ни пытались нам помешать, но свет подлинного искусства воссияет, ибо искусство наше коммунистическое в самой своей сути. Не прихлебательское, а настоящее. Главное, что не прихлебательское. Как написал так и не пришедший сюда поэт…

— Еще придёт, — сказал Реджинальд Васильевич.

— Возможно. Но тем не менее я процитирую. Потому что в этих строках наше кредо.

И с таким спокойным пафосом, мне понравившимся и показавшимся очень достойным, прочитал: