Сергей Бардин - Рассказы тридцатилетних

— Представляешь, — взволнованно говорил я, — они узнают меня, а я тррах, баххх! — и поймать меня никто не сумеет!

— Кто они? — спрашивал Толик.

— Да враги ж! — отвечал я.

И молча затем слушали мы, как свистит ветер в густых ветвях верб. И весь мир казался нам слепленным из одной только нашей мечты стать разведчиками.

Так же хотели мы стать летчиками, чтобы глянуть вниз с головокружительной высоты, хотели стать моряками, чтобы однажды пробиться сквозь свирепый шторм ради какой-то собственной великой цели и правды; а время длилось и длилось, и не было конца нашему ожиданию; в ослепительном единообразии выпавшей на нашу долю жизни мы даже не заметили, как, при каких обстоятельствах вдруг из ничего вылепилось удивительное, ни на что в нашей деревне не похожее, твердое и острое, как осколок гранита, слово карьер.

Обычно сначала содрогалась под нашими ногами земля, гулко сжимался воздух, и заполошно мы оглядывались, всматривались в самый далекий, самый прозрачный холм.

— В карьере взрывают, — говорил я.

— Ага, в карьере , — с независимым видом отвечал Толик.

Он тоже стремился выглядеть причастным к великой, шатающей землю жизни. Ах, как же хотели мы увернуться от догадки о том, что мир незаметно вывернулся наизнанку, что непричастны мы к наполненной живым током середине мира, который жадно выстраивали в своем собственном сознании.

— И тракторы наши пустяковые, — вздыхал Толик, который собирался из восьмого в девятый класс перейти только лишь из опасения перед жесткой, вооруженной ремнем отцовской рукой. — По телевизору показывали такие тракторы, которые здесь и не снились…

Я же решил продолжить учебу в школе исключительно по собственной воле, полагая, что за оставшиеся два года сумею прилепиться душой к чему-то более убедительному, чем великосильные, увиденные по телевизору тракторы. И подошла наша жизнь незаметно к тому моменту, когда отправились мы вместе с отцами да матерями на целые две недели в дальние луга. За две недели спины наши стали словно каменными, отупляющей мозги пыткой была эта работа; но к концу сенокоса мы все же воспрянули духом, усталость наша прошла прежде, чем сенокос завершился; мы уже метали последние копны, причесывали их граблями да вилами и вдруг опять услышали, как простонал кратко, отчаянно, почти рядом взрыв; бросили мы все работу, начали глядеть в то место за лугом, от которого шатнулась под нами земля. Но ничего там не разглядели; какая-то женщина, поправив платок, горько вздохнула, а затем, как бы винясь за свой нечаянный вздох, пояснила:

— Я к тому говорю, что, мол, вот так живешь свой век, а доживешь все дни до последнего — и не увидишь, что дальше будет, потому что для жизни новые народятся люди, те, про которых уже не узнаем… А конца ничему не видно!.. Господи! Да мыслил ли кто, что еще и карьер этот у нас появится, — она опять вздохнула, и непонятно было, чего больше в ее вздохе — неслышной тревоги или тяжкого для бабьего сердца ликования.

Молча мы закончили свою работу, молча столпились вокруг бочки с водой, чтобы за всю краткую и одновременно нескончаемую пору сенокоса хоть раз выпить кружку воды не торопясь. А девочка лет шести, ступая босыми, исколотыми о стерню ногами, подошла к нам, дернула своего отца за рукав и, облизнув разогретые горячим полевым ветром губы, сказала:

— Витька наш тоже ускакал с мальчишками на конях!

— Витька?! — вскричал мужик грозно.

А мы тоже заволновались, увидев, что коней нет. И отец Витьки заключил:

— Я ж его выпорю!

Еще продолжала нырять в бочку алюминиевая кружка, а до нас уже долетел торопливый топот коней; и вот наконец показались из лощины разъяренные лошадиные морды, пузырящиеся рубахи мальчишек; Витька, который мчался наиболее отчаянно, что-то кричал, а лошадь его, коротконогая, бокастая, скалила зубы, вытягивала голову, словно что-то нюхала впереди себя, а не неслась галопом.

— Разве удержишь их. Они карьер ездили смотреть! — рассудил кто-то; и вскинули мы вилы да грабли на плечи, решительно пошагали домой, стараясь поспеть за скрипучей водовозной бочкой.

Никто больше не говорил о карьере , не могли и мы с Толиком говорить об одном и том же, вечно об одном и том же, — ну, появилось что-то там, и что ж теперь, обсуждать и обсуждать эту новость? Чувствовали себя мы взрослыми мужиками по сравнению с малолетним Витькой, восседавшим верхом на лошади, но очень много бы дали за возможность оказаться на его месте.

Так оно и случилось. Хоть и закалились мы в привычке обо всем только слышать, не видеть ничего своими глазами — ни обгоняющих собственный звук и в одиночестве летящих самолетов; ни троллейбусов, сосущих ток из распростертых над землей проводов; ни зоопарков с упрятанными в клетки слонами и тиграми; ни каменных, поднятых над широченными реками мостов; ни домов, где до верхнего этажа невозможно докричаться; ни проспектов, об очертаниях которых, как о хребтах гор, можно судить лишь с высоты птичьего полета; ни мчавшихся по подземным ходам поездов, — но Витька довольным своим видом нам внушил-таки, что кое-какие расстояния к невидимой жизни могут оказаться преодолимыми, что только нерешительные люди смиряются с недоступностью того места, откуда раскручивается спираль самых великих, происходящих, может быть, на виду у всего мира, событий.

— Вы куда направились? — крикнул нам кто-то.

— А искупаться, — хмуро ответил я, страдая оттого, что в поступке, простительном для мальчишек, мы с Толиком теперь уже выглядим чудаками.

Оберегая мужицкое свое достоинство, мы и вправду завернули сначала к речке. Я разделся, лег на траву поостыть. Небо опрокинулось надо мной бездонной своей глубиной. Тоскливо мне было глядеть в пустую его бесконечность, простирать руки по земле, которой тоже нет конца. Может быть, именно тогда, единственный раз в жизни, я понял, что такое настоящее одиночество. И мечтал я о том, без чего не имело смысла жить дальше, мечтал я, чтобы все города, все страны, бермудские треугольники, китайские стены, пизанские башни, пилоты, поднимающие в небо бомбы, зубато улыбающиеся президенты, — чтобы все, из чего мир состоял, вдруг приблизилось ко мне, вдруг изо всех сил в меня вгляделось и узнало: есть еще и я на земле!

— Ты или не будешь купаться? — кричал Толик.

Но не хотелось мне пробуждаться от своих мыслей. А когда я все-таки вошел в речку, то не стало у меня ни тоски, ни памяти, ни цели — только то я и понимал, что хорошо вот так быть объятым приветливой прохладой. Затем оглянулся я на берег, увидел Толика, натягивающего на мокрые плечи рубаху, поплыл к нему.

— А может быть, никуда не пойдем? — спросил я, чувствуя, что если он согласится со мной, то сердце мое уже никогда не захочет преодолевать свой нечаянно обнаруженный покой. — Ну чего мы там потеряли? А?