Сергей Бардин - Рассказы тридцатилетних

Шел, и со мной что-то непонятное творилось, охватывало какое-то общее удивление. Была странная дорога, по которой тысячу раз хаживал; измытая дождями, изветренная, иссушенная солнцем, она покрылась паутиной морщинок, как древняя старуха. По обочинам разрастался пучками клен, еще недавно его и в помине не было — этак он всю улицу заполонит! Переходил шоссе — плавившийся от жары асфальт мягко проминался под ногами, грел ступни. И в этом было что-то необыкновенное, необъяснимое, но приятное… инородность какая-то чувствовалась. На остановке автобуса стоял мужик с игрушечным, почему-то голубым конем в руках. Мужика распирала радость! Счастье! Чудеса: раньше бы мелькнул перед глазами какой-то мужик с конем, я бы на него даже внимания не обратил, а теперь видел счастливого мужика с голубым конем, почему-то голубым!.. Сейчас вот приедет домой, сына осчастливит и жену. Он и счастлив-то, предвкушая их счастье. Хорошо. Подошел автобус — располным-полна коробушка! Интересно, какое будет у мужика настроение, когда он станет втискиваться в двери… Мужик заметался: подбежал к заднему выходу, кинулся к переднему, вернулся обратно — настроение у него испортилось. Попытался пристроиться бочком — конь мешает. «Надо повернуться спиной и плечом давануть», — помогал я мысленно мужику. Он так и сделал. И бросил, оправдываясь, через плечо: «В тесноте, да не в обиде!» Прижал коня к груди — снова счастлив! И мне легко вздохнулось, отпустило душу, высвободило ее из жестких оков — человеком себя почувствовал. Жить захотелось! А всего-то навсего что случилось — я заметил человека, мужика с голубым конем!

Улица, вздымаясь волнами, растянутым конусом поднималась вверх и заканчивалась темной щеточкой леса, втыкающейся в небо. Прыгая по взъемам, ползла вверх дорога. Карабкались дома, цепляясь за склоны заборами.

«Жизнь — это совсем другое, другое!» — пронзила меня с ног до головы мысль, наполнила силами, с которыми нельзя было справиться. И я, поддаваясь им, рванулся и побежал, не чувствуя ног. Уверенность появилась: все будет хорошо, должно быть, сумею сделать, чтоб было! Перед матерью покаяться захотелось. Не прощения вымолить — до смерти теперь вины не искупить, — а покаяться: я же другой, другой!..

И вдруг из общей картины вырвалась фигура, маячившая впереди. Она тоже бежала, точнее, шла вприбежку, спешила мне навстречу. Черные волосы то метались из стороны в сторону, то плескались над головой. Парило (знать, к дождю), и очертания ее тела, которое плотно облегало светлое знакомое платье в горошек, виделись чуть размыто.

Как здорово — встретить ее именно сейчас! Ничего лучшего представить нельзя! Пожалуй, я с речки-то пошел не домой вовсе, а ее увидеть, Светку. По ее виду, по продолговатым разлетающимся в тревоге глазам я заподозрил что-то неладное.

— А я к тебе, — обронила она.

— Да, а чего?

— Не знаю… Хыся убили… В реке его сегодня нашли. Папа видел. Сплавщик у них один багром зацепил… Но его, говорят, сначала убили, а потом в воду скинули.

Я смотрел на нее и молчал. Смотрел и молчал.

— Убили, значит, Хыся, — выговорил наконец. — А я думал, куда он пропал? Нет и нет, как в воду канул. А он и вправду в воду. А ты-то что переживаешь?

— Сама не знаю. Как узнала, так чего-то испугалась. Тебя искать побежала. Вы же последнее время всегда вместе были.

— Ну и что?

Она пожала плечами.

— Испугалась: закуют твоего соседушку и, как поется: «По дороге завьюженной — из Сибири в Сибирь», — бухнул я.

Теперь она смотрела и молчала. А во взгляде было столько растерянности, испуга, что он меня выпотрошил напрочь.

И опять — камень на сердце и жить неохота.

— Как закуют, Гена?

— Да, ерунду всякую плету. Не знаешь, что ли, меня, дурака. Чего стоим? Подумаешь, Хысь… Пошли, — устало, виновато сказал я.

Светка шла, чуть поотстав. Нагнала, пальцы ее скользнули по моему запястью, цепко обвили ладонь.

Так мы и шли, держась за руки, прямо и прямо, мимо проулка, где стоят наши дома — в гору и в гору. Сладкая немота завладела рукой, обволокла грудь, прокралась в ноги. Я почти перестал существовать, переселился в маленькую руку, где чувствовал другое, совсем иное тело, слышал стук совсем иного сердца.

Лес приближался. Небо снималось с верхушек деревьев и отодвигалось дальше и дальше. Сосновый лежняк захрустел под ногами, мы брели меж деревьев и все боялись сказать слово, расцепить руки. Было хорошо и отчего-то немного стыдно. В лесу пахло чистотой. В хвоистой крыше над головой солнце застревало, распадаясь на тысячи осколков. Чуть впереди зияла большая дыра. Она шла длинным коридором, словно выход в небо. В этот голубой просвет так и хотелось подняться — прямо вот так вот, держась за руки…

В то же время тяготило, держало душу то — ночное, халупка Балды… Я остановился:

— Свет, только не пугайся…

…Мы сидели под молодой раскидистой сосной. Светка тихо плакала, говорила: «Ничего, как-нибудь, не переживай…» Я гладил ее волосы, утешал. Неожиданно для себя поцеловал. Первый раз в жизни поцеловал! И еще раз, и еще… «Люблю», — слышал я шепот. Захотелось раствориться, исчезнуть, утонуть в ней, умереть…

Потом мы сидели, прислонившись к стволу, едва, касаясь друг друга плечами, в маленьком хвойном мирке, огражденном от большого мира рядами веток и еще чем-то, что было в нас.

— Я хочу с тобой… Туда можно… кем-нибудь… на работу устроиться?..

«Родная ты моя! Люблю тебя!» — хотелось закричать на весь лес, подхватить ее на руки и закружиться смерчем. Да так душа, видно, переполнилась, что глаза стали застилаться мутью, к горлу подкатил комок. И я всего лишь прошептал:

— Светка ты, Светка, Светка ты, Светка…

Пришел из леса домой, когда еще смеркалось: было твердое намерение поговорить с мамой, рассказать обо всем. Настроился, подобрал слова. Мама, довольная моим ранним приходом, замесила блины, которые я очень любил, принялась печь. Проголодавшись до посасывания в желудке, я их сворачивал, горяченьких, рулончиком, смачно макал в масло, ел. Настрой размяк, да и не мог выложить в этот момент страшную свою правду. Так и лег спать.

С темнотой хлынул дождь. По окну вразнобой барабанили капли, царапали в порывах ветра стекло.

Утром за мной приехали. Было мозгло, заиндевелое солнце едва дотягивалось до сырой земли. Мама не плакала, не рыдала, она просто не могла постичь того, что происходит. Лишь глаза каменели в вопле.

Вся округа нас оплакивала, жалела. Хыся ненавидели, многим в жизни он досадил, легче людям без него дышалось. О нас плохо не говорили. Хулиганства, воровства в счет не брали, вспоминали лишь хорошее. Рассказывали, дня через три-четыре о нас судачили уже и в городе. Случай перерос в легенду, где мы выглядели этакими святошами, решившими покончить с бандюгой, с которым и милиция совладать не могла. И надо заметить, следователь наш как-то сказал: «Да, облегчили вы своему участковому жизнь…»