Сергей Бардин - Рассказы тридцатилетних

Антипова сидела на полу перед телевизором и крутила ручки и нажимала разные кнопочки и клавиши, отчего кинескоп то вспыхивал разноцветными искрами, то покрывался пятнами, то погасал. На ней был легкий халатик, и Буданов удивился, он почему-то никак не мог вспомнить, в чем она была одета до этого. Она обернулась и посмотрела на него шаловливым взглядом нашкодившей девочки, и только морщинки у глаз и на лбу были лишними, да тени под глазами, да накрашенные губы.

Она вскочила и бросилась ему на шею, а он испугался и отпрянул, а она уже успела обнять его и оторвать ноги от пола, вот так и получилось, что он не удержался и свалился на спину, а она цепко обхватила его руками и коленками, и уселась верхом, и засмеялась, и стала небольно колотить его в грудь. Буданов не пытался подняться, но и на игру ее не отвечал. Ему снова стало не по себе, как и в тот, первый вечер. Многочисленность людей, спрятанных внутри ее, пугала. Сейчас она была шаловливой девочкой, любимой дочкой, которой все разрешается и прощается. Она стала ей, словно бы почувствовала отцовскую нежность Буданова, и вот снова изменила обличье.

«Я пойду, — сказал он. — Мне пора ехать». Но она растянула ему рот пальцами, и последняя фраза получилась невнятной и смешной. Она обняла его, погладила по щеке и прошептала: «Хороший ты, Славик, хороший», и чмокнула его в нос. Он машинально вытер его рукавом, красная полоска помады осталась на обшлаге.

Гудел телевизор, экран его равномерно светился розовым светом, как огромный глаз сквозь закрытое веко.

«Я солью воду в радиаторе», — сказал он и, взяв ее на руки, отнес на диван. Не одеваясь, вышел на улицу.

В кабине он разыскал пачку сигарет, закурил, включил зажигание, завел мотор, подождал, когда он разогреется и кончится сигарета, тщательно загасил окурок и мягко выжал сцепление.

Через два квартала мотор застучал, забулькал, захрипел, как тяжело больной человек, и машина остановилась. Буданов покопался в капоте, но было темно, фонаря он не захватил, а светить зажигалкой побоялся.

«А, и ты с ней заодно!» — сказал он и в сердцах пнул ее в колесо, и еще раз — в подбрюшье. Машина не ответила, тогда он набросился на нее с кулаками.

Боль отрезвила его, он закрыл дверку, слил воду в радиаторе и, чертыхаясь, побрел назад.

Дверь оказалась запертой, он постучал и стучал так минут десять, сначала робко, потом раздраженно — кулаком. Ему не открывали.

Он был раздет, бездомен и предан. Предан женой, автомобилем и этой женщиной, которую он чуть не удочерил в сердце своем.

Разбитые пальцы болели и снова начали кровоточить. Было ясно, что впускать его не желают, но идти было совершенно некуда.

Он чувствовал себя бегущим по суживающемуся кругу, каждый раз он повторял свои витки, возвращался к этой двери и снова уходил от нее, и снова прибегал и знал, что витки сужаются, и что вырваться он уже не сможет никогда, и что вся эта маета не что иное, как наказание ему за совершенное преступление.

И здесь, за этой дверью, с облупленной краской, с трещинкой от топора, с криво прибитым номером, ждет его и суд, и тюрьма, и казнь.

Буданов лизнул ранку, присел перед прыжком и что было силы ударил каблуком в дверь. Она вздрогнула, старая щель расширилась, и из нее блеснул свет. Буданов знал, что все равно никто из соседей не выйдет, и его даже развеселило это. Он еще раз, с грохотом и треском, ударил по двери, она не выдержала и распахнулась перед ним, как ворота сдавшейся крепости.

В квартире было тихо, в прихожей горел свет, а в комнате наоборот, и Буданов выбежал на очередной виток, как обычно, в неведении и растерянности.

Он знал, что бить женщин не полагается, да никогда бы и не смог сделать этого, просто кулаки очень уж «чесались», когда он пинком распахивал дверь в комнату.

«Издеваешься, да?» — закричал он первое, что пришло на ум. Но она спала и даже не пошевельнулась в ответ. Просто спала, на диване, на простыне, под одеялом, и если бы Буданов не пыхтел так громко и гневно, то услышал бы ее ровное дыхание.

И это очередное несоответствие между предполагаемым и действительным окончательно взбесило Буданова. Он подскочил к дивану, сгреб одеяло, смахнул его на пол, и ждал только одного — ее испуга, чтобы она вскочила и забилась в угол, прикрыла грудь руками и закричала испуганно.

Она и в самом деле проснулась, открыла глаза и спокойно посмотрела на него, но в глазах ее не было ни испуга, ни гнева, ни презрения. «А, это ты, Слава, — сказала она, зевая, — где ты был так долго? Ложись, уже поздно». И отвернулась к стенке и, кажется, уснула. Обыденно и привычно, как собственная жена, с которой прожил не один год и которая даже ревновать разучилась.

Буданов покурил на кухне, разделся, поднял с пола одеяло, прошлепал босиком к дивану, проклиная свою судьбу, и сказал ей: «Подвинься, что ли».

Он встал пораньше, оделся в темноте, сполоснул лицо, вытерся чужим полотенцем, потихоньку вышел. «Жигули» стояли на месте, снег осел на крышах и стеклах, и вид у машины был теперь не такой вызывающий и наглый, как в теплом гараже. «Ну, что, подумал, как жить дальше будешь?» — спросил Буданов и смахнул перчаткой иней с ветрового стекла. Включил зажигание, вдавил педаль, мотор завелся сразу же.

Медленно, боясь перегреть мотор, он доехал до ближайшей колонки, заполнил радиатор и, выруливая на проспект, вспомнил, что сегодня суббота и на работу спешить не надо.

Домой ехать не хотелось, он знал, что ничего хорошего не ждет его там, нарочито растрепанная жена станет гневить его битьем посуды и сотрясать воздух словами… Поколесив по городу, поразмыслив о жизни своей, он пришел к выводу, что все рушится, и он уже не в силах изменить что-либо, а раз такое дело, то нужно кидаться в омут, и желательно вниз головой.

Но как это делается, представлял себе плохо, а от всех бед и болезней было у него одно лекарство, поэтому он остановился около вокзала и пошел в станционный ресторан, единственный в городе, работавший в столь раннее время.

Он быстро захмелел, и совсем пропащий сосед его, сморкаясь в скатерть, тянул к нему руку, хлопал по плечу и называл почему-то Васей. Но Буданов не отвергал руки его, а подливал из графинчика, и плакался ему в потную тельняшку. Говорил, что все пропало, и неминуемая гибель ждет его за углом, и никто на свете уже не спасет его, даже милиция. При слове «милиция» сосед его трезвел на секунду и прятал руки под стол, но тут же вынимал их, когда Буданов придвигал ему щедрую рюмку.

Они быстро сошлись на том, что все беды от баб и что хорошо бы извести их всех под корень, но как это сделать, они не придумали, и спорили так шумно, что их не слишком вежливо выпроводили из зала.

Их разделил поток людей, спешащих на электричку, и Буданов не стал искать своего недавнего собеседника и даже имени его вспомнить не мог. У него хватило ума не садиться за руль, и пока ехал в троллейбусе, успел протаять лбом светлое окошко в заиндевелом стекле, и сумрачный сон, мелькнувший на минуту, настроения ему не испортил.