Сергей Бардин - Рассказы тридцатилетних

Похоронили чадо Иаковлево в Старокирочном переулке при немецкой ропате, а когда приехавший несколько лет спустя сын, проживавший в дальних краях, потребовал снова вскрыть гроб для прощания, то с чрезвычайным удивлением увидал, как записал впоследствии, что отец его «сохранился так хорошо, как будто не лежал там и недели, а уже прошло три года; говорят, что в таком состоянии он останется более пятнадцати лет».

Однако сам он проверить этого уже не сумел, потому что до названной им даты не дожил, бездетно прервав отцовскую линию рода; а в XIX веке надгробный камень первого каменщика, после разбора кирки и перестройки кладбища, попал в фундамент дома купца Ломакина. Как бы в оправдание каменщической символики то немногое, что осталось в Москве от Лефорта — это строения и улицы, до сих пор носящие его имя: дворец, вал, целый даже исторический район, тюремный замок, мост, а также та станция Окружной, на которой сидел прочухавшийся на свежем воздухе Петр Аркадьевич, с ветерком проскочивший Ростокино, Белокаменную с ее лесами и Черкизово и сумевший спрыгнуть со своего поезда, немного не доезжая по боковой ветке до ворот предприятия с высоченным забором вокруг, снабженным поверху колючею шевелюрой проволоки, — и, как нарочно, у самого станционного павильона. Он стоял сейчас здесь, глядя в недоумении на старинную его вывеску, и размышлял над вовсе, казалось бы, неважным вопросом: через «ять» или через «есть» писалось раньше Лефортово имя?

Пожав в конце концов в нерешительности узким плечом, он посмотрел на часы — было одиннадцать с небольшим — и двинулся дальше к югу. Путешествие складывалось пока как нельзя лучше, даже немного чересчур: еще какой-нибудь час, и половина всей дороги будет пройдена. Но именно эта подозрительная удачливость и начинала пугать Петра Аркадьевича.

Дело в том, что, несмотря на сходство по имени с энергичным дореволюционным премьером, он ничем не напоминал его не только внешне — будучи чрезвычайно высок, сухощав и бороду имея не лопатой, какой, по народной примете, означается природою «мужик тороватый», а, напротив, остроконечную, клином торчащую вперед, что, по тому же присловию, богатой жизни своему обладателю не сулит; но ни судьба, ни характер его также не были решительными и определенными. Наоборот, главная беда как раз и заключалась в том, что еще Гоголь когда-то назвал причиной всех российских зол — а именно, когда человеку кажется, что он мог бы принести много добра и пользы в должности другого и только не может сделать этого в своей. Однако нельзя сказать, чтобы он не пытался найти эту подходящую должность, — скорее произошло обратное, может быть, он чересчур упорно ее искал.

Еще в шестидесятые годы, поддавшись увлечению техникой, закончил он авиационный институт — благо тот находился совсем близко, рукою подать, и большинство друзей со двора и из школы также поступали туда; но, хотя руки мастерить что-нибудь имел поистине золотые, уже к третьему курсу понял, что ошибся и душа к инженерной работе не просто не лежит, а рвется от нее вон как ошпаренная. Тогда он пустился испытывать другие занятия и перепробовал их едва ли менее дюжины: скитался по Сибири с геологической партией, что было тогда почти что общепринято, пытался писать исторические статьи, водил по Москве и ближним городам экскурсии, одно время даже сторожил ради досуга музей Востока, потом перешел в городское общество охраны памятников — но все это вскоре же явственно оборачивалось к нему спиною, оказываясь «вовсе не тем». Поэтому-то и в годы, когда у него было достаточно, в преизбытке свободного времени, не удавалось найти для него такого применения, которое было бы сродно, отвечало бы всему существу Петра Аркадьевича, — и свобода уходила прочь посрамленной, забрав назад свои так и не тронутые дары.

Вдобавок родители Петра Аркадьевича давным-давно разъехались, оставив его в тесной однокомнатной квартирке, а жениться после первого и крайне болезненно-неудачного в этом опыта он во второй раз уже не мог, не сломавши крутого сопротивления всего существа, и вот к тридцати девяти годам вышло так, что на сердце у него пусто.

Последнее увлечение, после которого он, окончательно обнищав душою, вышел на рельсы, было кратчайшим и достаточно показательным примером всех предшествующих неудач. Удивленный как-то в отпуске на Кавказе красотою тамошних резных крестных камней — хачкаров, он неожиданно вспомнил, что видел недавно подобное буквально рядом с домом, на небольшом полузаброшенном кладбище у Сокола. Мало того, по возвращении он нашел десятки таких сто-, двух- и даже трехсотлетней давности художественной работы надгробий-саркофагов на тех нескольких скромных подмосковных деревенских погостах, что лет двадцать назад вошли в черту города и, спрятавшись в густых купах деревьев, охраняемые вороньими стаями, оставались пока не тронутыми переустройствами.

Углубившись в книги и домашние опыты с химией, Петр Аркадьевич сумел найти способ восстанавливать узоры на древнем известняке и тотчас испробовал его на боку одного из камней — уменьшенного втрое по сравнению со взрослыми детского памятника в виде испещренного вязью с узорами сундучка на когтистых львиных лапах. Опыт вышел на редкость удачен: позеленевшая глыба вдруг заиграла тенями в углублениях резьбы как живая…

Петр Аркадьевич собрался уже было отправиться в институт реставрации в Новоспасском монастыре, заручившись письмом из своего общества, где существовала особая комиссия по историческим некрополям, и предложить им взяться за восстановление белокаменных памятников, но, «сверяя судьбу»», промедлил с месяц, а потом, случайно проезжая мимо на троллейбусе, однажды с ужасом увидел вокруг кладбища стаю рокочущих механизмов, находившихся в самом пылу своей землеройной деятельности. На глухом дощатом заборе, являвшемся первым признаком сноса, висело полинявшее, начертанное синим карандашом извещение о том, что в соответствии с планом все захоронения переводятся из Москвы за город, и желающие должны переложить туда останки близких к 15 апреля. Шло начало мая, ни одного памятника на срезанной бульдозером лысой площадке уже не было, и только обломки не востребованных никем надгробий тоскливою кучей наполняли низинный угол территории, подпирая покривившуюся ограду.

Конечно, Петр Аркадьевич мог пуститься писать жалобы, ходатайствовать, добиваться, требовать, но мало того, что подобные действия, до которых есть вообще-то великое число прирожденных охотников, не были в его природе; внутри у него при виде этого разгрома как будто-то чей-то злой голос спокойно сказал: вот видишь, и тут тебе не судьба!..