Мария Метлицкая - Черно-белая жизнь [сборник litres]

– Эй! – тихо засмеялась она и мягко уткнулась в его гладкое плечо. – Я сейчас упаду. Ты бы подвинулся, милый!

Он вздрогнул и через пару секунд повернулся – на лице его читалось недоумение.

– Спи, спи! – прошептала она. – Только подвинься чуток, пока я не свалилась.

До него наконец дошло, и он улыбнулся. Пару минут он изучал лицо женщины и, окончательно проснувшись, зевнул и спросил:

– Сколько времени, Сонь? Мне не пора?

– Половина шестого, – отозвалась она, пристраиваясь у него под мышкой и сладко вдыхая запах мужчины. – Половина шестого, милый! Еще можно поспать.

– Нет уж! – засмеялся мужчина и развернулся всем телом к ней. – Нет уж, прости!

И она звонко, по-девичьи, рассмеялась:

– Прощаю.

Он обнял ее и наклонился, отбросив рукой ее тяжелые волосы.

Она, что-то вспомнив, мягко его отстранила:

– Эй, подожди!

Он мотнул головой:

– Не хочу!

– Подожди, – нахмурившись, строго приказала она. – Я тебе скажу кое-что важное.

Он приподнялся на руках, по-прежнему нависая над ней.

– Теща твоя… – Соня осеклась на секунду. – В общем, она отказалась. От отпуска отказалась, от Греции, в смысле. Ну, дошло до тебя?

Он кивнул.

– Так вот, – с воодушевлением продолжила она, – может быть, ты со мной? Раз место под солнцем свободно? – И она рассмеялась удачной шутке.

Мужчина снова наклонился, покрепче прижал ее к себе, уткнулся ей в шею и, вздрогнув, жарко шепнул, обдавая ее кожу горячим, нетерпеливым, молодым дыханием:

– С тобой – куда угодно! Хоть в рай, хоть в ад, куда позовешь!

Она чуть изогнулась, подлаживаясь под мужчину, плотно прижалась к нему, прищурила глаза и прошептала:

– Возьму. Так уж и быть, позову! – И засмеялась: – Если заслужишь!

За окном медленно и лениво наплывал слабый рассвет.

Кто-то еще крепко спал, а кто-то уже торопился. Кто-то плакал, а кто-то смеялся. Кто-то мучил кого-то, а кто-то кого-то обнимал. Кто-то был счастлив, а кто-то страдал.

Кого-то мучила совесть. Ну а кого-то – нет. Все как обычно у нас, живых и грешных людей.

Звонок раздался в половине одиннадцатого. Назавтра предстоял рабочий день, и Лагутин уже собирался спать.

– Кто-кто? – переспросил он.

Слышно было ужасно. А когда услышал короткое «Нина», сразу понял: отец.

В последние годы эта самая Нина была сиделкой отца.

– Я понял, – ответил Лагутин и поспешно добавил: – Конечно! Рано утром я вылетаю.

Отец… После смерти первой жены, матери Лагутина, он очень рьяно стал устраивать новую жизнь, но неудача – жизнь еще раз дала серьезный сбой, через несколько лет он снова оказался вдовцом. Фатально не повезло.

Отец и их отношения Лагутина волновали не очень – все давно поросло жухлой травой. А то, что отец стар и нездоров, так здесь совесть Лагутина была абсолютно, кристально чиста – уход за ним он обеспечил.

Он достал из комода бутылку виски и плеснул в стакан. Одним махом выпил и плюхнулся в кресло. Глянул на часы – похороны послезавтра. Успеет? Билет, расписание – что там еще? Да, взять денег! Конечно, снять в банкомате. А сколько? Да черт его знает. Когда хоронили маму, все было не так – другая страна, другие деньги.

Он открыл Интернет и набрал в поисковой строке расписание авиабилетов на Москву. Давненько он не был в родном городе. Ох, как давно, четыре года назад. И, что самое странное, совершенно по нему не скучал.

Билет, конечно, нашелся. Стоил он ого-го, но кто думает про это в такие моменты?

После смерти матери Лагутина, примерно через полгода, отец женился и переехал в квартиру новой супруги. Лагутин так и не смог простить ему эту поспешность и именно тогда, в те страшные месяцы, перестал с ним общаться – совсем. Чуть позже он понял, что обида его была признаком юношеского максимализма и что так яростно негодовать, скорее всего, не стоило.

Спустя лет пять он восстановил отношения с отцом, но прежней любви и близости не получилось. Нет, он бывал у него дома, в новой семье. И ничего криминального там точно не было – нормальной теткой оказалась эта новая жена, вполне нормальной – моложавой, домовитой, хозяйственной, ловкой, гостеприимной. Было заметно ее волнение, когда Лагутин впервые пришел в их с отцом дом. Тогда она расстаралась – холодцы, пироги, салаты. Все вкусно, обильно, красиво. Но в рот ничего не лезло. Он смотрел на отца, наблюдая его в совершенно других декорациях, и не узнавал. Это был другой, незнакомый ему человек. А перед глазами стоял тот, его отец, горячо когда-то любимый. Сейчас напротив него сидел и глупо хихикал чужой, смущенный, растерянный дядька.

Квартирка, кстати, была вполне уютная и чистенькая – жена отца, Полина Сергеевна, хвалилась ремонтом:

– Все своими руками, все! Все вместе с Петенькой. – Тут она смутилась и продолжила уже не так бойко: – Обои вот… Линолеум, плитка. А шторы какие? Петенька выбирал!

От неожиданности Лагутин вздрогнул и коротко глянул на отца. Тот все понял и опустил глаза – ему тоже стало неловко. А шторы, кстати, были ужасны – оранжевое на ядовито-зеленом. Кошмар. Мама бы такие никогда не повесила.

Лагутин диву давался: никогда за отцом подобных талантов не наблюдалось – вот чудеса! «Отец – человек неприспособленный, – повторяла мать, – и к нему лучше не обращаться – дороже выйдет». Она освободила его от всех домашних дел – мечтала, чтобы он защитился: сначала кандидатская, потом докторская. Она искренне считала, что мужчина обязательно должен сделать карьеру и отвлекать его на остальные дела неправильно, поэтому взвалила все на себя – дом, сына. При этом, конечно, работала, но на привилегированном положении, на пьедестале, всегда оставался отец. При этом мать еще и сделала неплохую карьеру – довольно быстро стала начальником отдела, кстати, самым молодым в институте. Да и, честно говоря, зарабатывала больше отца.

Жили они хорошо, без скандалов, разборок, претензий. Растили сына, ездили в отпуск, ходили в театры, принимали гостей. Лагутин рос благополучным мальчиком в благополучной семье. Все было прекрасно. А потом мама заболела. Лагутину было шестнадцать. Она долго скрывала от них диагноз – берегла. Сына – понятно. Подросток, тяжелый возраст. Но мужа? Зачем? Открылась ему поздно, когда уже не давали надежды. Почти не давали надежды.

Отец страшно растерялся – и мать же его утешала, ругала себя за то, что решилась сказать. Переживала страшно – за него переживала, не за себя. Таким она была человеком. Держалась до последнего и держала себя в руках – при них ни одной слезинки, ни одной. Только улыбка была у нее тогда какой-то дрожащей, что ли? Слабой, беззащитной, изнеможенной, истощенной, как и она сама. И было видно, что ей страшно неловко – поставила своих любимых и близких в такое вот положение.