Владимир Богомолов - Особое задание [Повести и рассказы]

— Если бы ты мог представить, в каком виде нас доставили в госпиталь, — сказала она, смущенно оглядывая себя, словно на ее одежде могли сохраниться следы той фронтовой дороги. — Но, слава богу, все выжили на этот раз, а бывало хуже…

Конечно, бывало. Особенно когда не думаешь и не гадаешь, что вот сейчас будет хуже, чем есть. Может быть, заглянув в будущее, а может, вспомнив что-то незабываемое, Грация вдруг безотносительно к первому рассказу произносит:

— Теперь я могу спокойно умереть.

На мой незаданный вопрос охотно отвечает. Отвечает, торопясь и волнуясь. Оттого, что вдруг я что-то не пойму в ее высоких словах о смысле жизни, о долге.

— Ты знаешь, по неписаному закону человек должен после себя оставить какие-то добрые дела. Ну, хотя бы три. Дом построить. Это образно. А в общем-то — завод, город. Это для страны в философском смысле. Семьей обзавестись. Это для прямого продолжения. Ну, хотя бы простого воспроизводства. И еще что-то для близких. Дерево посадить, колодец вырыть… Дом построить мне не удалось. Защищала его, как могла… Дочь воспитываю. А вот покоя на душе не было. Чувствовала себя должником. Перед памятью ребят… Сколько их осталось там, на крутом яру у Сталинградского тракторного. Обо всех ли знают родные? Был среди них один из Ленинграда. То есть много было, но я об одном. Имя запомнила — Алеша. А фамилию забыла. Такая простая, распространенная. Не оттого ли выпала из памяти? Но это не оправдание. Перед другими, может быть, а перед собственной совестью — нет…

И она рассказала, как в конце холодного и мокрого октября их батальон несколько дней подряд не выходил из рукопашных, потому что немцы решили во что бы то ни стало сбросить в Волгу оставшуюся горстку; защитников завода. Бои на этом участке продолжались практически без передышки. До Сталинграда такого не было. Обычно армия рейха начинала действия после завтрака, завершала перед ужином. А тут как с цепи сорвались фашисты. Если и наступала относительная тишина, то всего-навсего на час-другой, перед рассветом. Только в эти минуты и могли вздремнуть. Но не все. Кому-то нужно было находиться в дозоре. И вот в такую ночь приказали ей с Алешей выдвинуться вперед и бдить. Чтобы не заснуть, сели они спина к спине, прикрылись плащ-палаткой и начали по очереди рассказывать про свое довоенное житье-бытье. Тогда и узнала Грация, что ее напарник, ленинградец, после школы пошел учеником токаря на тот же завод, где вся династия, начиная от деда и кончая старшим братом и дядей, токарничала. Определили его учеником к дяде Степану. Но успел Алексей постичь лишь азы мастерства, ушел на действительную службу. С тех пор не удалось ему ни разу побывать в Ленинграде. Но из писем, из мимолетных встреч со знакомыми знал, что еще в первую блокадную зиму умер дед, где-то на Пулковских высотах погибли отец, старший брат Иван и дядя Степа. Вся надежда на продолжение рабочей династии теперь на него. Наверное, поэтому за все горькие месяцы отступления Алексей даже ранен не был, хотя воевал как нужно — медаль «За отвагу» заслужил. А в конце исповеди затаенно сказал, что, если согласится Грация, увезет он ее после победы в Ленинград, чтобы продолжить, пустить новые корни своей славной династии. А она доверительно сказала ему, что уже имеет такое. предложение и тоже от ленинградца. Но с тем ленинградцем они вместе воюют уже год, начиная от Ростова-на-Дону. Алеша не обиделся на откровение, только тяжелее обычного вздохнул.

Едва забрезжил над волжской поймой рассвет, немцы начали минометную обработку нашего переднего края. Одна мина попала в окоп боевого охранения. Прикрывая девушку, Алексей принял на себя все огненные осколки. И не стало больше на земле веселого доброго парня…

Уже после войны, всякий раз, отмечая День Победы, первую стопку вина поднимали за всех, кто не дожил до этих дней, и каждый за кого-то «своего». Грация — за Алексея. И все вроде шло нормально. Но вот однажды, уже после новоселья, она попала на открытие мемориальной доски, воздвигнутой у проходных знаменитого завода. Тогда-то и запала в сознание мысль о необходимости найти фамилию Алексея на такой же плите, на обелиске. Но у какого завода, она не знала, вернее, не запомнила. А самое страшное — забыла фамилию.

В письмах однополчан спрашивала. Не помнят. Много было Алексеев. Обратилась в совет ветеранов дивизии. Тоже не получила утешительного ответа. Время шло, а тревога все больше бередила сердце: вдруг так и останется забытым ее фронтовой товарищ. Тогда она решила объехать, обойти все старые заводы — большие и маленькие, познакомиться со всеми мемориалами, со всеми музеями боевой славы. Она верила, что, прочитав фамилию, вспомнит, увидав фотографию, — узнает. Ушастого, лупоглазого, с моднячим полубоксом. На тех редких довоенных фотокарточках, сделанных по случаю перехода b следующий класс, получения комсомольского билета, вручения паспорта или заводского пропуска большинство ее сверстников выглядело именно такими. И все-таки, среди повального однообразия, она была уверена: угадает его, потому что все эти годы он жил в ней, ничуть не старея.

Теперь все свободное время Грация посвящала поискам. Сколько за эти годы она пережила дней отчаяния, не перечислишь. Родные, знакомые, поначалу охотно помогавшие ей, видя бесполезность ее мытарств, уже уговаривали отказаться, отступить. Но они плохо знали свою подругу. Она верила, что найдет. И нашла!

На фасаде большого корпуса старинного завода увидела доску. И как только взгляд дошел до строчек с фамилией Синицыных, поняла: это то, что искала. Она же помнила, что старшего брата звали Иваном, дядю — Степаном. Впереди еще двое Синицыных. Дед и отец. Но имя Алексея не было выбито на разводах серого мрамора. Ни в архивах, ни в музее не значился ее фронтовой товарищ. Пришлось убеждать, доказывать. Пока не нашла трех седых, погрузневших ветеранов, которые вспомнили: а ведь верно, был еще один Синицын. Совсем пацан, и работать ему пришлось всего ничего — с весны до осени. Ушел в армию не перед самой войной, а. года за два.

— Веришь, — устало сказала Грация Александровна, словно все эти события произошли не пять лет назад, а только что, — веришь, когда выбили Алешино имя на камне, прочитала, уперлась головой о стену и как дура наревелась от души. Будто великое дело свалила…

Она замолчала. Обхватила голову руками. Несколько минут сидела, склонившись над столом. Мне показалось, что ее грустные зеленые глаза наполнились слезами. Наконец Грация Александровна решительно тряхнула все еще пышной шапкой каштановых волос, незаметным усилием поднялась со стула и, точно автоматически, ровно по прямой прошлась от окна к двери и обратно, не отнимая рук от лица, цвет которого мало отличался теперь от цвета спелой рябины, так искусно изображенной на линогравюре. Такой нездоровый цвет постоянно сопровождает гипертоников, особенно в минуты больших душевных перепадов. И я понял, что должен, обязан сказать сейчас же моей гостье что-то доброе, хорошее, чтобы хоть чуть успокоить так некстати расшатавшиеся нервы. Я представил, сколько же она пережила подобных дней, когда решила посвятить себя святому делу. Я остановился подле нее, прикоснулся к локону и, как можно теплее, сказал: