Александр Проханов - ЦДЛ

Они улетали с Новой Земли. Многие дремали в креслах. Но только не государственные мужи. Облачённые в свои мундиры и пиджаки, они вновь собрались за столом, рассматривая карту. Но теперь это была карта Москвы. Куравлёв всматривался в береговую линию, и ему казалось, что он видит дубовую доску и на ней рыжеволосую женщину, которая ему улыбалась.

В тёплом московском воздухе появилось свечение. Оно возникает каждый раз в конце августа, когда утомлённая летом зелень парков и скверов начинает тонко сочиться позолотой, и этот золотистый воздух делает тёплыми фасады зданий, камень памятников. Лица даже тех, кто не вернулся в Москву с южным загаром, слабо сияют особой прощальной нежностью к уходящему лету.

Куравлёв был счастлив вернуться в Москву, в свою великолепную, свежую квартиру, где у каждого была своя комната. Все вместе: жена, дети, он сам, — разделённые толстыми стенами и длинными коридорами, не мешали друг другу, но чувствовали себя большой благополучной семьёй.

Куравлёв зашёл на маленький рынок, угнездившийся в глубине Палашевского переулка. Купил букет фиолетовых флоксов и золотых шаров — цветы осени. Поставил букеты в вазы в гостиной.

Старший сын Степан готовился к состязанию моделистов. Заканчивал модель крылатого автомобиля, управляемого по радио. Что-то паял, наносил на металлический лепесток капельку олова. От его паяльника струился синий дымок.

— Смотри не улети со своим автомобилем. Потом ищи тебя по крышам, — сказал Куравлев.

— Я поставил на нём маячок. Мама полезет на крышу и сразу найдёт.

После той демонстрации на улице Горького, когда Куравлёв выхватил сыновей из-под дубин, оба сына присмирели, примирились с отцом, стали реже ходить на молодёжные сборища.

Младший сын расправлял бабочек, которых изловил во время летних походов. Пинцетом брал бабочку с влажной тряпицы, где она возвращала гибкость своим хрупким крыльям и усикам. Помещал бабочку в липовую расправилку, накладывал на крылья узкие полоски бумаги, белые, как бинты.

Бабочка несколько дней сохла в расправилке, после чего сын переносил её в стеклянную коробку. Несколько таких коробок драгоценно сияли на столе.

— Это что за бабочка? — Куравлёв указал на большую, с тёмно-лиловым отливом.

— Переливница. Представляешь, поймал сразу несколько переливниц у лужи после дождя. Они прилетали на водопой.

— А эта? — Куравлев кивнул на небольшую, огненно-красную, с золотом бабочку.

— Это червонец. Он летает, как молния. Золото мелькнёт и исчезнет. Я поймал его на лугу, когда он сел на луговой колокольчик.

— А ты знаешь, что все разведчики собирают бабочки? Это лучшее прикрытие.

— А Паганель тоже был разведчиком?

— Несомненно.

— А ты разведчик?

— Все писатели — это разведчики Господа Бога. Господь посылает их на землю, чтобы они добыли для него ценную информацию о людях. Писатель возвращается к Богу, и тот либо принимает информацию, либо прогоняет с глаз долой.

— А ты принесёшь ему ценную информацию?

— Это выяснится, когда я умру.

Сын, казалось, не расслышал ответ, сжал пинцетом мягкое тельце бабочки.

Вечером, когда в гостиной горела люстра, чудесно пахли фиолетовые флоксы, золотые шары напоминали деревенские палисадник, а за окном бесшумно полыхал перекрёсток, жена Вера положила руку на плечо Куравлёва:

— Витя, что происходит?

— А что происходит?

— Не знаю, но что-то тебя тяготит.

— Ничего.

— Но я же вижу. Твои звонки, телефонные разговоры, поездка на Новую Землю. Тебя окружают опасные люди. Ты вошёл в какой-то сговор. Боюсь за тебя.

— Никакого сговора, просто работа. Упорная работа в газете. Ты же знаешь, какой я упорный. Чем труднее и безнадёжнее, тем я упорней.

— Я боюсь за тебя.

— Зачем бояться? Мы живём в довольстве, наслаждаемся этой квартирой. Афганистан, книга, орден. Все благодаря моему упорству. Бывают срывы, когда я могу сломаться. Александр Николаевич Яковлев решил испытать моё упорство. Обвинил в государственном заговоре, пригрозил тюрьмой.

— Я очень боюсь. Что-то приближается, ужасное, смертельное. И ты в плену этого ужасного и смертельного.

— Посмотри, какие чудесные флоксы. Это цветы осени. Всё будет хорошо, моя милая. Я всё преодолею. Я упорный.

Жена убрала руку с плеча Куравлёва и погрузила лицо в фиолетовые флоксы. Закрыла глаза, словно пьянела.

Куравлёв помнил, как его ломали. Он оставил профессию ракетчика, покинул дом с любимыми мамой и бабушкой и кинулся в странствия, как в пучину с обрыва. Пересекал пустыню с верблюдами. Гонял во льдах упряжки собак. Плавал на сейнере, вытягивая сети, полные рыбы. Работал на раскопках с археологами. И всё для того, чтобы писать. Утолить сладостную потребность изображать этот мир.

Вернулся в Москву, привёз кипу рассказов. Не зная им цену, решил показать знатоку, писателю, владеющему волшебным искусством. Ему порекомендовали писателя по фамилии Финк, старичка, который воевал в Иностранном легионе и написал об этом книгу. С робостью, благоговея, Куравлёв отнёс Финку кипу рассказов. Был приглашён через неделю. Финк добросовестно перечитал рассказы и посоветовал Куравлёву больше никогда не браться за перо:

— Делайте, что хотите. Строгайте табуретки. Копайте землю. Работайте напильником. Но никогда не берите в руки перо.

Большего страдания Куравлёв ни прежде, ни потом не испытывал. Ему отказывали не просто в мастерстве. В нём отрицали сердцевину, личность, перечёркивали все усилия, все жертвы, которые он принёс во имя творчества. Уничтоженный, с потухшим сознанием, он вернулся домой. Сжёг во дворе кипу мерзких рассказов. Он очутился на краю смерти. У него поднялась температура. Он был чёрный, с пустыми глазами. Жена в белой ночной рубахе принялась его утешать. В кроватке чмокал во сне их первенец Стёпушка. Куравлёв чувствовал, что колеблется на зыбкой струне. Минуту, и он сорвётся с каната и разобьётся.

Он почувствовал под сердцем толчок, угрюмое упорное противодействие наступающей смерти. Зажёг настольную лампу, взял бумагу и среди ночи написал один из лучших своих рассказов, вошедших в первую, одобренную Трифоновым книгу. Это ночное писание, одинокое сопротивление смерти, угрюмое, огненное стремление к победе он не забывал никогда. Знал за собой способность побеждать смерть.

За окном пылал ночной перекрёсток. Туманно светила рубиновая звезда. Куравлёв сидел в кабинете и мучительно, в который раз, вычерчивал схему предполагаемого заговора. “Союзный Центр” с Горбачёвым и примыкающими к нему государственными мужами он заключал в овал. “Параллельный центр” с Ельциным, которого окружали Яковлев, Шеварднадзе, рой советников, среди которых были политологи из “Рэндкорпорейшн”, он поместил в другой овал. Соединял их стрелками, смыкал, размыкал. Чертил, перечёркивал. Искал ответ, какая сила разомкнёт оба овала, они сомкнутся, как два урановых полушария, и произведут взрыв чудовищной силы. Ответ всплывал и вновь погружался в глубину, в хитросплетение имён, интриг, недомолвок. В изнеможении оттолкнул исчёрканные листы. Лёг спать на диван. Но и ночью кошмар продолжался. Возникали стрелки, круги, имена, линии связей, направление главного удара, и всё тонуло в расплавленном олове больного воображения. Он был бессилен разгадать жуткий ребус.