Юрий Мамлеев - Том 2. Последняя комедия. Блуждающее время. Рассказы

«Петербурх не устоит за нами: быть ему пусту», — этот испуг царевны Марии Алексеевны, сестры Петра, не сбылся.

Колдунов только да юродивых в Петербурхе было маловато. Последних Алексеич Петр не жаловал, больше уважал астрологов, особенно заграничных. Из-за страха лишения живота своего многие странные люди сторонились Петербурха. Однако же втайне все было: и обмирание, и шепот, и благочиние, и самовольство, и, конешно, безумие пресветлое…

Волею судеб дальняя плакальщица Катеринушка перебралась в Петербурх. Куралесил где-то неподалеку Егорий. Да и блаженный показывался. Один только Лексей отбился: нашел он, в конце-то концов, в глубинном зеленом городке у речки «бытие». И до того в нем закоснел, что знать ничего не хотел, хотя блаженного и бродягу Егория уважал. О царе же Петре Великом, грешным делом, стал нехорошего мнения: что с него-де, с царя, надо снять штаны и выпороть за унутренние дела (за битие же шведов — похвалить).

Конешно, это мнение Лексей хранил про себя.

…Чудной одной ночью, в лето 17… года над Петербурхом был мрак, и дождь, и стон. Черная вода металась как заговоренная. Хлестал ветер, разнося дождь в стороны, обрызгивая стены домов.

Нежная плакальщица, нищенка Катерина пряталась в доме у купчихи вдовы Анисьи. Анисья любила Катерину за кротость и опойство. У Катеньки от водки ужо аж личико вспухло, но она вдруг как-то тайно похорошела. Если б не ее пугающая кротость, то быть бы ей в полюбовницах какого-нибудь белотелого петровского вельможи-чудака. Но судьбина ей иная была…

Малочисленная челядь безвинно спала в доме. Одной Катерине от какого-то злоеверия не спалось. Зажгли свечи и заметалась по своему терему-комнатенке.

И вдруг вздрогнула: чует, кто-то сзади с окна в спину ей смотрит. «Обернуться ай нет?» — подумала она. А холод так все внутри и сковывает. И чует еще: если обернется, то конец ей, погибель. Лопнет сердце, и кровь превратится в ничто.

Нельзя оборачиваться, но и молитву читать — сил нет, онемела душа от страха, не токмо язык, но и ум не ворочается. Стой как сосулька, которой не будет.

Но посмотревший вдруг исчез. Катерина — брык на пол, свалилась в обморок, чтоб душу сохранить.

…Тем временем по немощеной улице шли две фигуры, видимо, людей. Дождь словно проходил сквозь них. Но зналось, что тут прошел кто-то другой — невидимый и огромный. Прошел и исчез — может быть, навсегда, а, эти фигуры — токмо тени, плевки ево.

Но плевки зело страшные, до изнеможения, и в виде людей. Один почему-то погрозил рукою. На луну. Хотя никакой луны не было.

…С утра Катерина заметалась: что было, что было! Где Анисья, где мирна челядь?! Но в доме никово не было: беспросветная тишина. Хошь бы вздох спящего почуялся. Катерина обошла — на босу ногу — все комнаты, все чуланы, все дыры: никого нету, как сгинули. Один хлеб да чарка для меду на местах.

«Его погибель… Раз в тыщу лет такое бывает… Бежать, бежать, — подумала Катерина. — Бежать».

Выскочила на улицу. Прошлась немного. Все было спокойно: могучий город не замечал потери, он жил, он был неразрушим, он был полон людьми. Исчезновение коснулось только одного места.

«Бежать, бежать», — стучало у Катерины в висках.

Безысходная тоска заломила ее: и была эта тоска не обычная, живая, расейская тоска, а другая — страшная и нечеловеческая. Такой она не знавала никогда. Знала лишь: надо блаженного в помочь.

И побрела Екатеринушка по Петербурху.

Даже солдаты на нее не взглядывали. Дома были стройные, как на вышедшей в жизни картине. Где-то ослепительно высился Троицкий собор.

Прошла по набережной. На реке — корабль, много народу. Кто-то машет шапкой. Сам Император Всея Руси с топором в руке, засучив рукава, как богатырский плотник, работает по дереву: токмо щепки летят.

В стороне, за углом браво маршируют солдаты. Полная молодуха с ведром воды, застывши, смотрит на их парад… Вот они, защитники Всея Руси, ее плоть, и кровь, и оградители…

Катерина, вдруг объятая какой-то скрытой надеждой, поспешила дальше. Она знала, куда шла…

Солнышко вовсю вставало над Расеею.

Через час где-то уже в стороне виделся Санкт-Петербурх город, яко чудо державное. А рядом с Екатериной — домики кривые, покойные и знакомые, как в Московии. Осмотревшись, юркнула в один из них, на отшибе. Домик как домик и похож на крестьянский. Но из тьмы сеней забелело на нее лицо Егория.

«Нашла!» — подумала Катеринушка.

— Блаженный-то здеся, поди? — прошептала она Егорию.

— Здеся. Но благоизволит выше идтить, — кивнул Егорий, не хмельной.

Катерину захолодало. Вместе прошли в сарай, на сеновал. Крыша была дырявая, и Божий свет лился сверху на сено, на котором возлежал, как на пуху, блаженный. Был он не постаревший, но убеленный. Ласково поглядел на вошедших. Егорий и Катерина сели на корточках вокруг ево.

— В великое бесстрашие входит, — бормотнул Егорий про себя.

Блаженный посмотрел на остающихся.

— Изменюся я таперь, — сказал он в тиши. — Уйду от вас, родимцы… Не ищите мя… Без трупа умру. — Катеринушка заголосила внутри.

— Знаю, знаю, что тя испугало, душа, — ответствовал он. — Но покров свой оставлю для вас. Буде вам заступничество.

— Окромя креста? — спросила Катерина.

— Да. Но покров сей особливый. Егорий знает, к какому человеку идтить. Оставляю оного человека для вас и для тех в грядущем нашем, кто вместит. Обученный етот человек мною. Темные времена будут, но главная тьма, от которой все и которая всему причина, никому видна не будет. Ее изгоняти тяжело… Веселей, сироты утробные! — засмеялся вдруг блаженный, взглянув. — Катеринушка, светись, что около мя пребываешь, а не на трупном ветру, как Анисья твоя горемычная! Будет покров тому, кто вместит, а от них — и тем, кто не вместит, перепадет. По родству… Есть обученные мною… Мало, мало! О!.. Велико безумство любое буде… Где свет, где тьма — все спутается… Мотрите у меня, как обучитесь, зрите за невидимым. Но исток помните, ежели в грядущем выдержат все наши — такое им откроется, такое. Носите зерно етого в себе!.. Сладчайшие! А чичас — бежите в пивную, а то скоро иным духом пьяны будете. Навсегда. Токмо поцалую вас.

Катеринушка и Егорий на четвереньках подползли к челу блаженного. Пахло соломой и медом. Чело было уже далекое, будто на звезде. А за светлостью етой чудилась ишо такая бездна, что и Господи…

Замудрилась совсем Катеринушка, а поцелуй блаженного был неземной, но добрый. Точно ласка в нее влилась. Та, которая не от миров.

Очутилися на улице. Хлестал ветер, тянуло сыростью и еле зримым. А далеко в маленьком городке на берегу потаенной русской реки, которой поклонялись, видел тяжелые сны Алексей. Будто уходит из Руси в просторы Неизвестно-Божии блаженный Ивашко, и такие те просторы, такие, что лучше и не зреть ничего такого.