Титус Попович - Жажда

Власти должны были с этим примириться — такова была последняя воля приговоренного. Господа только удивлялись, откуда разбойник знает столько молитв, а Софрон пел и пел на весь Дебрецен. Тогда жандармам приказали звонить в колокола, чтобы заглушить пение, но Софрон запел еще громче, и колоколов не стало слышно. Когда прошло два часа, Софрон уронил голову на грудь, подошел палач, поцеловал его руки, попросил прощения и только после этого ударом ноги выбил из-под ног табуретку. Люди говорили, что Софрон пел, чтобы дать время Иошке Собри выручить его. Собри не смог прийти, но вскоре ворвался в дом судьи и зарезал его. Бедный Софрон — храбрый был человек.

Старуха устала. «Много же воды, должно быть, в человеке, ежели он так потеет. А тут еще пыль. Повозятся со мной, прежде чем отмоют. Ничего, руки не отвалятся, я ведь легкая, как перышко. Разрослось село. Прежде отсюда начинался выгон, а теперь дворы каких-то незнакомых крестьян».

— Батюшки-светы, бабушка Анна, куда это вы? — послышался вдруг женский голос. — Уж не в церковь ли так принарядились?

— А ты кто такая? — рассердилась старуха.

— Я-то? Ливия Пэпучелу.

— Не знаю такой. Сколько тебе лет?

— Двадцать шесть исполнится по осени.

— Подышать вышла чистым воздухом.

— Целую ручки, бабушка.

Почтительность Ливии тронула старуху, но она ничего не ответила.

Наконец село кончилось. Места эти запомнились Анне еще лучше. Прохладный ветерок обвевал лицо.

Если бы не старость, Анна с удовольствием вспахала бы теперь одну-две борозды. Она давно мечтала об этом. Михай не позволял ей пахать, считая грехом доверять плуг женщине.

Довольная собой, Анна продолжала шагать по дороге. Здесь за селом она могла вволю наговориться сама с собой.

— Эмилия, Эмилия, растила я тебя и учила, а ничего из тебя не вышло. Тряпка, а не человек. Пляшешь под дудочку этого калеки. Смотри, не покарал бы тебя господь. Он все помнит, ничего не забывает. — Старухой снова овладело знакомое ей чувство ярости. Будь у нее силы, она могла бы убить любого, кто встал на ее пути. «Лучше бы я померла еще давно, когда хворала желтухой, — подумала она. — Здесь должна начинаться земля Гэврилэ Урсу. Хорошая земля. Как же ты, Эмилия, дозволила, как допустила, чтобы он разбазарил твою землю. И ради кого? Ради босяков и голодранцев! А ты? Вместо того чтобы вызвать лекарей, связать безумца и отправить его в желтый дом, снова покоряешься ему. А еще клятву дала! Ну нет, так не пойдет! Не пойдет, разрази вас бог. Расточители! Да кто они такие, эти голодранцы, чтобы отдавать им землю? Где у них деньги, чтобы заплатить? По какому праву однорукий хозяйничает на чужой земле?

В приступе ярости старуха подумала, не вернуться ли ей обратно, чтобы переломать все дома, а когда вернется однорукий, повалить его на землю и вытоптать каблуками глаза.

«Нет, надо спешить», — подумала Анна и, сойдя с дороги, пошла по вспаханным полям. За наделом Урсу лежал самый лучший кусок их земли. Идти стало трудней, Анна часто спотыкалась, и ей все время хотелось вытянуть вперед руки, чтобы не упасть. Палка глубоко уходила в рыхлую землю, словно хотела утащить ее за собой, и старуха с трудом вытаскивала ее обратно, обливаясь горячим потом и теряя последние силы.

Анна упала. Руки и колени погрузились в мягкую землю, лоб болел от удара. Не в силах больше сдерживаться, старуха горько расплакалась, и ей показалось, что сама жизнь вытекает из нее вместе со слезами. Скорчившись в комочек, она тихо стонала от бесконечном жалости к самой себе. Старая, слепая, проработавшая всю жизнь, она умирает здесь одинокая, как собака. Несколько раз Анна пыталась встать, и, возможно, будь у нее трость, она поднялась бы. Но дорогая, подаренная Михаю самим Эстергази трость куда-то исчезла — наверно, отлетела при падении. Лучше было бы подарить ее дядюшке Микулае, чем терять среди поля. Он очень полюбил эту трость, когда состарился и потерял зрение.

— Вот и конец, — пробормотала старуха. — Отсюда, с моей земли, меня никто не посмеет согнать.

Старуха мысленно попрощалась с внуками и Эмилией, слишком взволнованная, чтобы снова упрекать дочь. Она сама виновата, что не сумела воспитать девочку. А потом было поздно. Эмилия вышла замуж, возомнила себя барыней, да и книг слишком много читала. Рыдая, старуха попрощалась со всеми по очереди и закрыла глаза.

Вокруг было тихо, только неумолчно звенело поле.

Очнувшись, Анна почувствовала, что вся закоченела. Суставы словно заржавели, и она не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. Старуха знала, как опасно засыпать на свежевспаханной земле. «Непременно схватишь горячку. Земля тянет меня в глубину, и не миновать могилы». Анне стало страшно, и, собравшись с силами, она села. Вдруг ей показалось, что она видит деревья, сверкающий Теуз, людей за плугом. Старуха протерла слепые глаза. Нет, это только видение. Анна попробовала ползти, приподнимаясь на руках, и вдруг натолкнулась на трость. Обрадованная, она вытерла ее юбкой, воткнула в землю и, навалившись всем телом, медленно поднялась на ноги.

Оглядевшись, в надежде увидеть что-нибудь, старуха слабо различила вдали церковь, деревья, телят. Но голод дал себя знать. Анна зашаталась, и все поплыло у нее перед глазами.

— Не упаду! Вот возьму и не упаду, — пробормотала она и изо всех сил вцепилась в набалдашник трости. От радости, что жива и может двигаться, Анна забыла обо всем и сосредоточила все свои мысли на том, чтобы не упасть. Кабы не голод, все было бы хорошо, она могла бы простоять здесь, чтобы прогнать однорукого с его босяками, когда они явятся. Это знамение божье, что она держится на ногах, не падает, истинное счастье.

Под вечер Анну нашел здесь Митру Моц. Старуха спала, опершись на палку. Не зная, где разыскать мать, Эмилия в отчаянии попросила Митру помочь ей, и он обегал все село в поисках старухи, расспрашивая всех встречных. Митру уже совсем сбился с ног, но какая-то молодая крестьянка сказала ему, что видела, как Анна шла к мосту. Эмилия искала мать на другом конце села.

Митру подбежал к Анне и застыл от удивления — лицо у старухи было белым и гладким, как у девушки.

— Тетушка Анна, побойся бога, куда тебя занесло? Старая, больная женщина… Мы искали тебя повсюду, как полоумные, — и я, и госпожа учительница. Что ты здесь потеряла?

Старуха повернулась к нему.

— Есть хочу и устала, — простонала она.

— Как не устать, ежели больная и старая таскаешься по полям. Пойдем, я отведу тебя домой. Барыня совсем голову потеряла.

Митру поднял старуху на руки и медленно пошел к дороге. Он ломал голову, стараясь понять, что заставило Анну уйти из дому. Эмилия ни о чем ему не рассказывала. Она прибежала в слезах, ломая руки. На дороге Митру остановил запряженный волами воз и влез на него, не выпуская старуху из рук. Анна спала всю дорогу и не проснулась даже тогда, когда Митру внес ее в дом и уложил в постель. Эмилия все еще не возвращалась, и Митру побежал за ней.