Мария Метлицкая - Мандариновый лес

Кинув в сумку халатик и тапочки, расческу и щетку, повертела в руках кастрюлю и сковородку, поставила на место – вдруг кому-то сгодятся. Взяла в руки бутылку с шампунем и тоже поставила на место. Присела на край дивана, оглядела прощальным взглядом комнату, увидела картину и усмехнулась – «что-то осталось тебе от меня». Да уж, осталось… И вдруг вспомнила, встрепенулась, порывисто встала, вырвала лист из блокнота, ручку не нашла, но нашла карандаш, присела за столик и написала. Коротко, всего несколько слов. Но для принятия решения их вполне достаточно.

Еще раз оглядела комнату, поднялась, положила листок на кухонный столик, что возле плитки, придавила его стеклянной пепельницей, потом взяла чистую простыню и бечевку, аккуратно упаковала картину, обвела комнатку прощальным взглядом и решительно шагнула к выходу, оставив ключ под старым, пыльным, затертым ковриком.

Она шла привычным маршрутом, стараясь не смотреть по сторонам. Если это ее последняя прогулка по Остоженке, значит, незачем фотографировать это взглядом, незачем запоминать. И вообще, если Чингиз все же уедет, то никогда – никогда – она не ступит на эту улицу! Этой улицы для нее в Москве больше нет.

Она так и не узнала, что в тот же день, точнее через пару часов, в мастерскую вошла дворничиха Зойка, красивая, рослая, полудебильная баба, которую пользовали все местные алкаши. По договоренности с почти бывшим жильцом, красивым, чернявым и строгим парнем, которого Зойка почему-то побаивалась, зашла, чтобы прибраться. А что, лишняя трешка – не деньги? Зойка шаркала огромными мужскими ботинками, что-то пришептывала, смахивая в помойное ведро все подряд без разбору – вот еще, некогда ей разбираться! Туда же, в помойку, полетела и Наташина записка. Зойка озверело махала веником, шваркала шваброй с вонючей и грязной тряпкой и приговаривала:

– Ничего, не баре! Буду я тут еще колупаться!

Вывалив ведро с мусором в помойный бак – «во говна-то набрали!» – с чистой совестью Зойка плюхнулась на лавку у подъезда – отдохнуть, перекурить и дождаться чернявого, чтобы забрать честно заработанную трешку. А то знаем мы их: сегодня не заберешь – завтра не вспомнят!

Чернявый появился через полтора часа, Зойка даже успела вздремнуть. Как всегда, хмурый, неразговорчивый, странный, хотя и красивый. Не парень – конфетка, не то что Зойкины дружки-алкаши.

Не узнала Наташа и про то, что через четыре года Чингиза не стало – все та же проклятая болезнь, семейная беда.

Не знала, что молодая, тихая, молчаливая и работящая его вдова осталась бездетной – не получились у них с Чингизом детишки. Зато появились в доме мужчины – одна за другой замуж вышли все сестры, и скоро небольшой домик из силикатного кирпича наполнился детским смехом и плачем – одно утешение для несчастной пожилой женщины, потерявшей и сына, и мужа.

Через три месяца токсикоз отпустил, и Наташе стало немного легче. Приезжала Людка, возбужденная и говорливая, спешила поделиться новостями. А новости были ужасные.

Жена ее нового хахаля, как называла его сама Людка, тяжело заболела.

– Что там точно, не знаю и знать не хочу! Только знаю, что все по больничкам! Из одной в другую, поняла?

Наташа молчала.

– Плохо дело, врубаешься? – Людка уперлась в нее взглядом.

– А ты радуешься? Желаешь ей смерти? – спросила Наташа.

– Не ей смерти, а себе счастья! Ты дура, Репкина?

Наташа тихо, но решительно сказала:

– Ты, Людка, больше не приезжай. Слышать тебя не могу.

В марте у Таньки с Петей родилась дочка, а в мае, оставив Ростика на попечении бабушек, они приехали в Москву по делам. Увидев Наташин живот, Танька всплескивала руками и запричитала. Остановил ее Петя:

– Чего несешь, глупая? «Беда», «какое несчастье», «как же теперь», «что же нам делать», – передразнил он. – Счастье это, поняла?

Танька на мужа не обижалась, сама знала, что ума не палата. Да и в словах его, казалось бы, грубых и оскорбительных, сквозили любовь и нежность.

Остановились на пару дней, Наташа перебралась в кухню на раскладушку. Потолкались по магазинам: школьная форма Ростику, вещи для малышки, детское питание – вдруг не будет молока? Подарки тетке Марине и бабе Насте, три кило соевых батончиков – любимого лакомства, – головка «Российского» сыра – удача. К удачам приравнивались и два батона «Молочной» колбасы, чай со слоном, карамель «Раковые шейки». В придачу «Клубника со сливками», три банки сайры, конструктор для Ростика – а вдруг заинтересуется?

– Хотя вряд ли, – вздыхала сестра. – Так и гоняет днями по улицам, книжек в руки не берет, рисовать не умеет, из пластилина лепить тоже. – Но сквозь слезы улыбалась: – Это бы здесь, в Москве, затравили бы. А там, у нас, проще.

В июне Наташа ушла в декрет – все теперь стало непросто. Усталость накатывала мгновенно, ходила, переваливалась, как утка, так бы и валялась на диване и смотрела на стену.

А на стене темнел и мерцал, завораживал и манил загадочный мандариновый лес.

«Глупости все это, выдумка, – злилась Наташа. – Волшебный лес, исполняющий желания, волшебные мандарины! Сказки про белого бычка. А в жизни все по-другому, хуже и гораздо страшнее».

Не было дня, чтобы она не думала о Чингизе. Как он там, в далеком горном селе? Сложилась ли семейная жизнь с тихой и молчаливой кавказской женой? Как его мама и сестры? Рисует ли он? Или давно забросил мольберт и кисти, став настоящим сельским жителем, у которого, как известно, по горло забот?

Вспоминает ли он о ней хоть иногда или забыл? Обиды на него она не держала. Значит, он не мог по-другому!

И еще – он никогда не узнает, что в далекой, холодной Москве, которую он успел полюбить, у него будет сын. В этом она по-прежнему была твердо уверена.

Писала Танька, звала в деревню. Но нет, тяжело, уже тяжело. Да и опасно – куда тащиться перед самыми родами? А если роды начнутся там, в Труфановке, а если сломается Петин «москвичонок»?

Двадцать девятого августа было невыносимо жарко. Даже за ночь город не остывал и яростно отдавал накопленный за день жар – жар от панельных стен домов, от крыш с расплавленным битумом, от ставшего мягким асфальта.

Завернувшись во влажную простыню – а высыхала она моментально, – Наташа лежала на полу у открытого балкона и задыхалась. Огромный живот давил, не давал дышать. Наташа гладила его, приговаривая:

– Что, маленький? И тебе тяжело? Знаю, мой милый. Пожалуйста, потерпи! Осталось немного! Да и жара эта чертова когда-нибудь закончится!

В пять утра, когда невыносимый жар чуть-чуть, ненадолго, дал передых и она наконец стала засыпать, начались схватки.

Кряхтя и охая, Наташа с трудом поднялась с пола, быстро умылась и причесалась, еще раз проверила давно приготовленную и собранную сумку, а потом набрала «Скорую».