Жоржи Амаду - Лавка чудес

И оба вздохнули, и тот, что был помоложе – изнеженный барчонок, рахитичный неженка-хвастун – такие рождаются, когда спят кузины с кузенами, чтоб не испортить породу, – сказал запинаясь: «Вот это женщина, полковник! Все бы на свете я отдал, чтоб была моя!» А старый фазендейро – был он когда-то могучим деревом, стремительным речным потоком, неукротимым жеребцом – отвел глаза от удалявшейся негритянки, взглянул на миловидного и малокровного, хилого и унылого вырожденца и ответил ему так: «Эх, доктор! Такая женщина требует сноровки и силы: ни твоей леечкой, ни моим подгнившим суком с нею не совладаешь! Я для нее староват, а ты – слабоват…»

Берет Лидио Корро флейту, будит мелодией звезды, гитарным перебором ищет Педро Аршанжо луну в небесах, подносит ей, Розе, – ничего для нее не жалко, ничего для нее не слишком, и о Розе рождается в «Лавке чудес» самба, и плачет-заливается флейта о любви…

Роза всегда приходит нежданно-негаданно и так же уходит – вдруг пропадает неделями, месяцами, и никто не знает где.

Точна она, только когда выполняет обряды кандомбле – не все, правда, и не всякие, – когда принимает Ошала в «Белом доме», когда причаливает туда челн Огуна. Неожиданна она всегда и во всем – и лишь в кругу жриц на больших празднествах застанешь ее непременно.

Вот появится на целую неделю – с понедельника до субботы, придет раньше всех, уйдет на заре, будет весела, будет смеяться, и напевать, и перебрасываться с Корро шутками-прибаутками, и на его руку опираться, и на его плечо склонит голову – нежная возлюбленная, заботливая хозяйка – все приберет и вычистит, – и думает Лидио, что она решилась и пришла навсегда; вот она – любовница, подруга, законная жена, вот она, его женщина. Но чуть только покажется все окончательным и надежным, как она исчезает, пропадает, не дает о себе знать месяц или два, и уходит тогда из жизни радость…

Когда больше года тому назад вдруг, внезапно, неведомо почему случилось это чудо, Лидио Корро, который давно уже собирался с духом, захотел немедля оформить их связь и заявил Розе прямо и без экивоков: «Собирай-ка свои вещички да переезжай ко мне!»

Они возвращались тогда с какого-то праздника, и Лидио предложил проводить ее: дорога была пустынна и опасна, а она попросила показать ей волшебный фонарь, о котором столько шло разговоров, и до слез смеялась над Лысым Зе, и, выпив стакан алуа [46], без принуждения, сама, с жадной страстью отдалась Лидио – видно было, что нуждалась она в его любви. Три дня и три ночи не покидала Роза мастерскую, навела в ней порядок и чистоту, распевала песни, а Лидио смеялся от счастья… Но стоило ему упомянуть о переезде – вмиг сделалась она холодна и сурова и вот какую горькую угрозу произнесла: «Никогда не говори об этом, никогда, а иначе больше меня не увидишь! Если ты любишь меня, если я тебе по сердцу – не противоречь, согласись, чтобы я приходила, когда захочу, когда будет на то моя воля. Ни о чем я тебя не прошу, об одном прошу: не лезь в мою жизнь, не следи за мной, не ходи за мной. Если же не выполнишь моей просьбы, клянусь, больше ты меня не увидишь!» Сказано это было так, что спорить не приходилось, и Лидио согласился: «Чтоб тебя любить, чтоб на тебя смотреть, я готов жабу съесть и змеей закусить…»

И он выполнил свое обещание: ни о чем не спрашивал, не слушал ни сплетен, ни намеков, да наверное никто ничего о Розе и не знал. Жила она в хорошем доме на Баррис: перед домом – сад, в саду – цепной пес, на окнах занавески, ничего худого за домом этим не замечалось. Среди цветов гуляла нарядная девочка, играла с собакой; ну и девочка, ну и мулаточка – точно маленькая святая, – смуглая прямоволосая дочка Розы.

Одна только Маже Бассан знала, чем и как живет Роза, но тайну эту она надежно хранила в своей необъятной груди. У жрицы, у «матери святого», и должны быть такие вот огромные груди, чтобы вместились в них все скорби и разочарования сыновей и дочерей, чужаков и чужеземцев: в них, как в ларцах, хранятся надежды и мечты, печали и обиды, в них, как в сундуках, заперты любовь и ненависть.

Одна только Маже Бассан, грозная и нежная мать, знает о Розе и о жизни ее, а прочее – вздор. «…Она живет с богачом белым, не то бароном, не то графом, не то герцогом, из знатнейшего рода, – это он отец ее ребенка…» «…Она в церкви повенчана и в книге записана с португальским купцом и от него родила девочку…» – все это бабьи сплетни, досужие вымыслы, болтовня кумушек – словом, клевета. Лидио ни о чем не спрашивал да и не хотел спрашивать.

Придет веселая и лукавая Роза – вот и все, а больше ничего не надо, и кому какое дело до остального! Она поговорит с ним, она ему споет, она для него станцует… Роза поет, и низкий голос ее – это голос ночи. Роза окутана сумерками, еле-еле освещает ее скудный свет в «Лавке чудес» – там плачет-заливается флейта Лидио. Для кого она танцует? Для кого изгибается ее тело, покачиваются бедра, для кого томно сияют ее глаза? Для Лидио, для многолетнего и случайного возлюбленного? Для того – богатого или знатного, – которого нет здесь, для не известного никому мужа, любовника, отца ее ребенка? Для Аршанжо?

Вот истинное чудо, любовь моя, – Роза поет древнюю песнь, и слышится в ней обещание, лукавство, насмешка:

Умирает от страсти местре Лидио Корро, играет на своей флейте, и надрывается от страданий его душа. Да, Роза, чтобы хоть изредка обладать тобою, съел бы он и жабу, и ящерицу, и гремучую змею… Танцует перед ним Роза, танцует и поет, отдается и отталкивает, танцует перед ним, но ведь он не один: рядом Педро Аршанжо, а о том, какой его сжигает огонь, знать не должен никто, и уж меньше всех – Лидио, ну а Роза и подавно… Нахмурены его брови, словно из камня высечено его лицо, ничего на нем не прочтешь. Эту загадку не отгадает и Маже Бассан. Нет ключа к этому замку.

Хлопают в такт красотки, кружится самба, звучит флейта, громче звенит гитара. У каждого – своя тайна, свое томление, своя мука. У ног Педро Аршанжо, прижавшись к нему, сидит белокожая и белокурая шведка Кирси. А рядом стоит Сабина дос Анжес, из всех ангелов – самая красивая, как говорит о ней местре Педро, живот ее не умещается под юбкой, скоро ей рожать, но, несмотря на беременность, без устали плясала она накануне, да и сейчас врывается в круг, где уже вертится Розенда Батиста дос Рейс из Муритибы, колдунья и ворожея. На празднестве Ошосси простерлась она у ног Ожуобы, он поднял ее и, поднимая, дотронулся кончиками пальцев до тугих ее грудей. А вот стоит рядом со стулом Педро гибкая и стройная, как тростник, Ризолета: в ее жилах кровь белых людей смешалась с кровью племени мусурумин, на губах ее расцветает улыбка: однажды на площади, на Ларго-да-Се, за церковью, повстречала и познала она Педро Аршанжо.