Денис Драгунский - Богач и его актер

— Что он вам рассказывал?

— Это была печальная история, — повторил Россиньоли.

Дирк взглянул на него, ожидая продолжения.

— Очень печальная история. Слабоумная девочка. Она родилась такой. К тому же что-то с ногами. Не могла ходить. Ни ходить, ни соображать. Конечно, ее лечили изо всех сил. Уход, забота, няньки-сиделки. Дожила, представьте себе, до пятидесяти пяти лет. В бедной семье она бы умерла в детстве. В ее память он основал фонд «Сигрид». Для больных детей.

— Действительно, печально.

— Да, да, — горестно кивнул Россиньоли.

— А он вам не рассказывал, как она убегала в Америку? Как она в тринадцать лет писала ему любовные письма? Как соблазняла его, лезла к нему под одеяло? Как сделала ему минет, когда он напился и заснул? — Дирк нарочно говорил громко и грубо, желая огорошить Россиньоли.

Но тот смотрел на него с невозмутимым английским выражением лица, которое так не шло к его сицилийской физиономии.

Дирк осекся и замолчал.

— А вам Якобсен вот так рассказывал? — спросил Россиньоли после паузы.

— Погодите, — сказал Дирк. — Кто же здесь врет? Он мне, он вам или вы мне?

— Угадайте.

— Вы — мне.

— Браво! — улыбнулся Россиньоли. — Правда не главное. Главное — красота. По-моему, я вам это уже объяснял. Для меня как для режиссера реальная история Сигрид несколько избыточна. Она ничего не добавляет в сюжет, в монтаж эпизодов, в картинку. А для горестной складки на лбу героя мне достаточно придумать, что у него когда-то была слабоумная сестра. Точка, все. Но если вам эта история во всех ее подробностях помогает играть — ради бога.

— Понятно, — сказал Дирк. — Спасибо. Но все же вам не кажется, что Якобсен немножко запутался во времени? Какие-то анахронизмы. Ведь Сигрид умерла, он сам говорил, когда ей было пятьдесят пять лет. А родились они оба вроде бы в девятисотом, значит, она умерла примерно в пятьдесят пятом или пятьдесят шестом. Так?

— Так, — подтвердил Россиньоли.

— Но по художникам она скакала — когда? Между двумя войнами, правильно?

— Ну, наверное.

— Возвращалась домой и ложилась во французскую клинику и резала себе вены — это было до 1939 года?

— Скорее всего, — сказал Россиньоли.

— Тогда откуда же бургеры, откуда кока-кола? Картофель фри и кетчуп, весь этот дешевый американский фаст-фуд? Ведь этих проклятых гамбургеров к тому времени еще просто не было. Не изобрели. Я точно знаю, что первый «Макдоналдс» появился чуть ли не в 1943 году в Америке, а в Европе в лучшем случае в начале 1950-х, да и то не уверен.

— Черт его знает, — сказал Россиньоли. — Похоже, у него все спуталось в мозгах, так тоже бывает. Главное, он не врет. Он искренен, как только может, но ему уже почти восемьдесят лет. Понятно, что там одно на другое накладывается. Вот вам сорок три, вы все помните? Вы помните своего отца, например?

— Отец погиб, когда мне было шесть лет, а ушел на войну, когда мне было четыре. Конечно, я его не помню.

— Хорошо, а что вам про него мама рассказывала?

— Не важно, — сказала Дирк.

— Ну вот видите, — сказал Россиньоли. — Вы либо на самом деле не помните, либо придумали себе, что не помните. Но это уже ваше дело.

Возможно, Ханс Якобсен действительно что-то напутал, но толстеть Сигрид начала еще до войны, а в последние годы жизни она ужасно разжирела, она уже почти не могла ходить. Она передвигалась в коляске, которую возила здоровенная медсестра. Негритянка, кстати. Чем-то похожая на камеристку Альбертины Райт.

Характер у Сигрид испортился окончательно — так Ханс Якобсен мягко именовал для себя ее безумие. Нет, она не слышала голосов, не боялась, что ее хотят отравить, и не впадала в депрессию, не было и никаких суицидальных попыток. Как говорили приглашенные психиатры, настоящей «большой патологии» у нее не было. Но ее маленькая патология была покруче любой шизофрении или маниакально-депрессивного психоза.

Она вдруг взяла себе в голову, что не хочет быть обузой для богатого брата, и требовала, чтобы ее поселили непременно в скромный дешевый пансион. Никакие уговоры, никакие цифры нерастраченной доли наследства ее не убеждали. Она рыдала и обещала, что откажется от еды, если ее будут держать вот в этом госпитале, а не в том. «Хорошо бы», — думал про себя Ханс, зная, что это всего лишь угрозы и истерики, которые закончатся звонками врачей. Конечно, он, как и прежде, был страшно занят в своем бизнесе. Разбираться с Сигрид — он мог уделить этому не больше часа в неделю, но этого часа хватало, чтобы в голове на ближайшие два дня все пошло кувырком. Он никогда не думал, что сестра станет неодолимым препятствием в его жизни. Она была ему родным человеком, потому он не мог махнуть рукой, бросить трубку, хлопнуть дверью или порвать письмо, хотя много раз пробовал. Но ничего не выходило, и в этом-то и было главное проклятье.

Хансу пришлось специально построить пансион для бедных. Причем этот пансион обошелся ему раз в десять, да что там в десять, раз в пятьдесят дороже, чем содержание сестры в любом самом элитарном доме престарелых или пансионе для ожиревших. «Моя девочка хочет жить скромно, хочет есть дешевые котлеты и жевать вчерашнюю слипшуюся вермишель, хочет жить в маленьком дощатом домике в дальнем углу заброшенного залива, где ржавеет остов корабля и торчит труба давно не работающей фабрики? Хорошо, моя родненькая, сделаем, построим тебе такую декорацию, наймем весь необходимый персонал, а чтобы тебе не было скучно, учредим благотворительный фонд и будем там держать еще две дюжины заболевших в тюрьме преступников или завязавших алкашей. Всё для тебя, моя маленькая».

Слегка утешало, что эти две дюжины несчастных были самыми настоящими несчастными, так что Сигрид, что вовсе не входило в ее планы, сделалась благотворительницей, а благотворительность она ненавидела. Проклинала нищих, называла их бездельниками, пиявками, которые впиваются в богатых людей и сосут из них деньги пополам с кровью. Воистину сумасшедшая. Не понимала, что она сама такая пиявка и есть. Но ничего. После смерти сестры Ханс все оставшиеся от ее доли деньги вложил в фонд и пансион имени Сигрид Якобсен. Портрет молоденькой Сигрид украшал холл этого скромного, но достойного заведения.

А Сигрид в дешевом пансионе все так же требовала конфет и шариков. И любила делать подарки не только сестрам и сиделкам, но и всем этим леченым алкашам и одноруким карманникам, которые доживали свои дни на деньги Хенрика Якобсена, отца Сигрид и Ханса.

— Перед смертью она все-таки приехала ко мне, — рассказывал Ханс Якобсен Дирку фон Зандову. — И ни с того ни с сего заявила, что человек имеет право умереть дома. Ей было пятьдесят пять лет.