Роман Сенчин - Без очереди. Сцены советской жизни в рассказах современных писателей [сборник litres]

Дидуров потому и остался вертикально развивающимся поэтом, что не только учил и советовал (были случаи, когда он железной лапой мастера с начала до конца перепахивал готовые сочинения учеников, выбрасывая и вписывая целые строфы): он, как лучшие учителя, умел и поддерживать диалог с учениками, и учиться у них. Таков был Глеб Семенов – воспитатель нескольких поколений ленинградских поэтов; когда Семенов ненадолго переехал в Москву и немедленно основал тут новое ЛИТО, Дидуров в 1970 году, сразу после армии, пришел туда и успел перенять главное. Это главное – именно чуткость к чужой удаче; и Дидуров оставался младше почти всех своих сверстников, не выходя из образа вечного седого подростка, – именно потому, что готов был учиться у каждого семнадцатилетнего грязноволосого шкета, явившегося к нему со своими первыми песнями. Я отлично вижу, где в его стихах 70-х годов прямая полемика с Коркия и освоение его опыта; вижу, где его дружба с Кибировым, тогда никому не известным и еще носившим фамилию Запоев; где влияние Башлачева, а где отзвуки поэтики Майка.

Человек он был сложный, типичный self-made man , воспитавший себя бескомпромиссно, научившийся держать собственные комплексы, мании и фобии в такой жесткой узде, какой не даст никакое домашнее дворянское воспитание. Он по ускоренному методу выучил английский, чтобы ориентироваться в англоязычном роке, и говорил бегло, хотя и с абсолютно русским произношением; я слышал однажды, как его интервьюировал кто-то из британских рок-журналистов и дивился дидуровской пулеметной речи с множеством сложных книжных терминов (почерпнуть разговорные было неоткуда). Он научился молчать в ответ на прямые оскорбления и подначки, гордо прощаться и не возвращаться, когда трагически заканчивалась очередная любовь, когда выращенная и воспитанная им любовница уходила со всем новоусвоенным культурным багажом к надежному и глупому мужу. Это тоже стало важной дидуровской темой:

Почему все не мое, спрашивает герой Кобо Абэ в “Красном коконе”. Потому что все уже чье-то. Вот эта лирическая драма – “всё чье-то” – еще одна сквозная тема дидуровской лирики: герой предлагал царства, героиня предпочла крысиную нору. Но рано или поздно она очнется – не затем же он заронил в нее свое семя, свою ненасытность и бесприютность, чтобы все это так и кануло.

Это понимание своей конечной – и неотвратимой – победы научило его претерпевать временные обломы со стоическим достоинством. Он выучился держать себя в руках, не срывался, умудрялся с ледяной вежливостью выслушивать клевету и не реагировать на отказы. Отказывали же ему часто – в публикации (хотя никто уже ничем не рисковал), в пристанище для его рок-кабаре, в добром слове после книги, когда книги наконец-то начали выходить. Дидуров постепенно сделал из себя человека, которому почти ничего не надо. Не пил, не курил, ежеутренняя пробежка, летом – футбол, бесконечное плавание, загорание, спортивные лагеря, дружба с множеством спортсменов, к которым он вывозил на летние сборы кабаре в полном составе… Летом все знали, где искать Дидурова: у него был свой летний кабинет в Серебряном бору, на конкретном пляже, там написаны почти все поэмы: валялся на солнце, сочиняя, потом окунался, час плавал, вылезал, снова жарился. Там же принимал молодых литераторов, выслушивал их опусы; я приходил туда показывать новые вещи. Переплывая Москва-реку, попали под грозу, он под ливнем там же, в воде, читал “Плач на расставание с девой Марией”, только что законченный, – сплошной дождь, хлеставший отовсюду, очень гармонировал с бурным отчаянием этого позднего любовного текста. Так мне это и запомнилось – разлив, разрыв, молнии, среди всего этого Дидуров на середине реки, читающий страшное любовное стихотворение о девочке, которая никогда не вернется.

Женщин было много, он не преувеличивал, говоря о гареме. Конечно, это были женщины не самые простые, дура не могла бы оценить его энергию и ум, – но, как ни странно, московские красавицы всегда любят стихи больше, чем деньги. Репутация Казановы, разбивателя сердец была Дидуровым заслужена: до пятого брака, самого долгого и счастливого, он действительно сменил множество постелей, спутниц и женских типов (хотя идеалом его оставалась девочка из детства, нимфетка из параллельного класса, так всегда бывает). Владимир Чернов, тогда дидуровский редактор в “Комсомолке”, а впоследствии регулярный публикатор его очерков в “Огоньке”, рассказывал о бытовавшем в редакции термине “Леша с лыжами”: большинство девушек Дидурова были выше его на две головы, он появлялся в обществе красавиц-манекенщиц, вызывая у коллег изжогу зависти, но что-то они в нем находили, эти манекенщицы, чего не было в так называемых состоявшихся мужчинах. Одну такую девушку Леша на спор пронес на руках от Белорусского вокзала до улицы Правды, где работал в “Комсомолке”, – она тоже была здорово его выше и ненамного легче; следом, запечатлевая событие, бежал фотокор. Он был красивый человек, да.

Железная самодисциплина заставляла его писать без надежды на опубликование и держать жилище и тело в образцовом порядке. Он отлично понимал бессмысленность своей превосходной физической формы: человек накачивает мышцы и соблюдает спортивный режим, чтобы дольше прожить, а Дидуров понимал, что проживет недолго, потому что его жизнь и здоровье зависели от совершенно других обстоятельств. Он всюду наталкивался на стену, и стена его добила. Сильный человек, писавший сильные стихи, выпадавший из любых рамок и погибший, когда эти рамки рухнули, как погибает глубоководная рыба на мелководье, – он выдержал пресс власти, но не выдержал безвременья, когда ничто никому не нужно.

Все эти квартиры, студии, кружки, подпольные гении, машинописи, ксероксы, демонические красавицы – все это было средой моего отрочества, и все это кануло. Я не умею теперь десятой доли того, что умел тогда, и теперешняя моя аудитория – десятая часть тогдашней. Я прохожу мимо тех мест, зажмурившись.