Вера Богданова - Павел Чжан и прочие речные твари

Голоса едва пробиваются под воду, на дно, где оказался Павел. И он не очень понимает, о чем они. Швали пока нет, и это очень хорошо, сейчас не надо Швали.

– Мне нужен адвокат, – бесцветно повторяет Павел.

Актер придвигается, как будто хочет шепнуть на ухо, Павел чувствует его парфюм. Что-то мелькает в воздухе, и руку пробивает боль, мигом возвращает в комнату.

– Лучше бы вам сосредоточиться и вспомнить, кто ваш координатор, – с улыбкой говорит Актер и вынимает ручку из ладони Павла.

Камера в длину три шага, а в ширину два. Ни койки, ни матраца. В углу напольный унитаз – дыра в полу, по бокам ребристые пластиковые подошвы, слив с сенсорным датчиком. Дверь заперта, в ней щель шириной с ладонь, и Павел глядит через нее на зеленую стену напротив.

Душно, влажно.

Где-то течет вода, громкой жирной каплей бьется об пол: кап. Потом, спустя полчаса или больше, еще раз: кап, так, что Павел вздрагивает. Он проверяет унитаз. Идет вдоль стен, ведет ладонями по кирпичам, но те сухие. И потолок вроде сухой, и пол, но что-то капает. Может, за стеной, в соседней камере?

Вызвать адвоката Павлу так и не дали, пытали до утра, периодически грозили высшей мерой. Но с каждым упоминанием смертный приговор казался всё менее страшным, как лишается веса любая многократно и без последствий повторенная угроза. Его могут посадить и без суда, он видел это на их лицах. А это означало, что Павел снова в заднице.

«И долго не думай, свиная ты башка, – сказал Вышибала напоследок, через дверь. Чиркнула зажигалка, потянуло сигаретным дымом. – Живо отключим».

Отключим. Это слово запало в сознание, как смерть отца в тюрьме, как инсульты Чжу Пэна и десятков других. Они знают. Вышибала, его напарник, их коллеги, – они знают о том, что происходит, о гибели людей. Они этим угрожают – а значит, управляют. Это не производственный брак, не ошибка; это функция чипа.

Кто в курсе? Наверняка руководство компании и кто-то во властных структурах САГ. Может быть, Маршенкулов? Хотя он слишком мелкая сошка.

Конечно, можно притвориться, что речь о простом отключении чипа от каких-то неведомых служб, прикинуться, что ничего не понял, и врать самому себе, но Павел же знает .

Он всё знает, и с этим знанием нельзя смириться.

Он засыпает.

Сны теперь пусты и холодны, как московские дворы ночью. Видится что-то блеклое, и не отпускает гулкая горькая тяжесть, она прибивает к земле. Павел выплывает из сна, падает в него обратно, а тяжесть остается.

Раз в день ему дают синюю таблетку. Запихивают в рот, следят, чтоб проглотил. После нее он спит, потом шатается меж стенами, а те кружатся, волнуются, как занавески у открытого окна. Левая ладонь распухла, стала горячей, из-под треснувшей жесткой корки сочится сукровица.

– А чё ты хотел-то? – говорит Шваль. Она харкает на стену, харчок ползет по кирпичам наверх. Кап, слышится снова. – Эти косоглазые даже вникать не будут, делал ты там чё или не делал. Навесили всякого, и ладно. Им это всё по кайфу.

– Они не косоглазые, – машинально отвечает Павел.

– Не, ну а кто? Глянь на эти рожи. А ты для них лаовай, сам же давно допетрил. Вонючий лаовай. Знали бы они…

Павел молча глядит на бусину камеры в углу над дверью. Ее линза чуть больше ногтя на мизинце. В другом углу другая бусина. Всего бусин четыре.

– От тебя несет, как от бомжа. Сколько не мылся, дня три?

Больше, наверное, потому что таблеток было пять. Но от него и правда пахнет. Он замечает унитаз. Машет рукой у смыва и обтирается водой, что льется на его ладонь. Нельзя, чтобы грязь. Нельзя.

Шваль ржет:

– Чокнутый пиздюк.

Интересно, как мылись у отца в тюрьме? Какой был у него режим? В детском доме выдавали ракушки-мыльницы, в каждой лежал растрескавшийся брусок грязно-розового цвета. Стоит зазеваться – и он выскальзывает из мокрых рук, уже летит по полу, крутясь, исчезает в щели под соседней кабинкой.

А здесь нет и кабинок. Лишь дыра в полу и слив.

Кап.

Холодает, из углов что-то струится, мягко колышется, заполняя тень. За дверью кто-то ходит, подволакивая ногу. Павел крадется, выглядывает в щель, видит мокрую куртку, влажный длинный след на плитке и отступает в угол.

Он засыпает.

Он просыпается от лязга в дверь.

– Пой! – орут за ней, и Павел узнаёт Вышибалу, его деревенский говор.

Он начинает петь всё то, что выучил в Хэйхэ. Гляди ж ты, пригодилось.

Еще удар, звук прыгает от двери через камеру, настигает Павла со спины. Руки чешутся, особенно между пальцами. Может, грибок? И рана болит, горит, как будто внутрь налили кислоту. Павел полжизни бы отдал за спирт и антибиотик.

Кап.

– Громче пой, говна кусок!

Лязг чуть дальше, видимо, по соседней двери.

Павел поет громче, как пел когда-то в пустом доме, перекрикивая страх. Но теперь он не один, за стенами нестройный хор.

«Вставай, кто рабом стать не желает!..»

Они знали, ведь так. Они всё знали.

«Из своей плоти Великую стену поставим…»

За слабым хором слышится другой, народный русский вой, так в деревне запевают бабки, и вой этот забирается под рёбра ледяными пальцами, ощупывает душу, стекает по полям в липкий речной туман, в Оку, что тащит свои воды под мостом и через старую плотину. Трещина в дощатой стене на чердаке, сунешь в нее сосновую иголку, похожую на иероглиф «человек», отпустишь – и та исчезает в затхлом мраке. Улетает навсегда.

«Нас миллионы, но сердцем мы едины…»

Умер ли отец мгновенно?

Или он истекал кровью на полу, смотрел на потолок и чьи-то рожи?

Кап.

– Ему надо морду подрихтовать, – снова заводит Шваль. Она стала сильнее, больше, злее, мечется из угла в угол. – Этому свинорылому. Сука, вот так н-на ему в пятак!

Она бьет кулаком по стене, теперь на костяшках кровь.

– Ты чё делаешь?! Больно! – вопит Павел.

– Ой, ну не ссы, потечет и пройдет. На мне – как на собаке. А вот твои лапы херово выглядят.

Кожа между пальцами и правда выглядит не очень: уплотнилась, превратилась в перепонки. Павел присматривается: в порах что-то черное, черные колкие точки. Ну точно, грибок.

Кружится голова. Нужно что-то делать, – но только что?

Допустим, он будет и дальше молчать. Его назовут террористом и посадят пожизненно. Или расстреляют, а перед этим допытаются, как он проник в систему. Сломают руки-ноги? Перестанут кормить? На каком этапе Павел сдастся и выложит всё о баге?

Если поймут, что он знает о смертях, его убьют.

«Отключат» – сами же сказали.

А потом чипы усовершенствуют.

Допустим, код окажется в руках у психопата. Допустим, да. Никто же не застрахован. Объявит всех предателями, введет команду, да мало ли что.

Павел представляет, как люди падают на тротуары, одновременно, будто их отключили от источников питания. Обычно многолюдные Ванфуцзин или Тверскую вдруг накрывает тишина. Все лежат вповалку, и тихо-тихо кругом. Машины продолжают ехать, развозят отключенные тела до пунктов назначения. Может быть, поет реклама, звуки музыки разносятся поверх.