Фридеберт Туглас - Золотой обруч

Но вскоре в моей жизни произошло нечто еще более печальное. Мачеха захотела окончательно выжить меня из дому. Она до тех пор приставала к отцу, пока тот не уступил. Мне было всего двенадцать лет — куда пристроишь такого? Но тут отец на ярмарке познакомился с одним жестянщиком и в разговоре с ним узнал, что тому требуется мальчишка-ученик. К нему меня и повели. Помню, как мы с отцом однажды в воскресное утро стояли перед нашим домом, готовые отправиться в город. Мне не жаль было расставаться с родным домом, но мучил страх перед тем неведомым, что ожидало меня в городе. Мы уже двинулись было, но тут из дома выбежала мачеха и сорвала с меня шапку: «Она же мала ему, а для Кусти в самый раз». В эту минуту я вдруг заметил Аму — она стояла под деревом в конце батрацкого дома и глядела на все это. Не знаю, слышала ли она, что я ухожу, или случайно очутилась здесь. Но, проходя мимо нее, я увидел, что слезы текут у нее по щекам. И до сегодняшнего дня я все еще вижу ее, как она тогда стояла под деревом: узенькое лицо, обрамленное гроздьями кудрей, на глазах слезы, а руки горестно стиснуты. Ей было жаль, что я ухожу, а мне было жалко расставаться с ней!

Так мне и пришлось с непокрытой головой уйти из отцовского дома, чтобы вступить в новую жизнь. Теперь вы и сами видите, что мачеха моя была зверь, а не человек. Я так никогда и не вернулся в родной дом. Отец перекочевал в другое имение. Бывая в городе, он раза два-три навещал меня. Потом он умер. Что сталось с мачехой и ее семейством, я не знаю, да, по правде сказать, и знать не желаю. Но справедливости ради мне следовало бы поблагодарить эту злую женщину за то, что она меня выжила из дома. И теперь я не бог весть чего достиг, но все же это лучше, чем жизнь мызного батрака. А кем еще я мог бы стать, живя дома?

Впрочем, мне пришлось пройти нелегкую школу жизни. Тому жестянщику нужен был не ученик, а просто мальчишка для черной работы. Кроме горя и нужды, мне там нечему было научиться. Так уж случилось, что всю свою молодость мне пришлось провести среди жестоких, бессердечных людей. Побоев, голода, издевательств — всего этого я испытал более чем достаточно. Но зато я скоро понял, что мне не на кого надеяться, кроме самого себя. Поняв это, я начал приглядываться к окружающему. От жестянщика я ушел к слесарю, у которого уже смог научиться кое-чему, а оттуда — к настоящему механику. Учился я сам и не противился, когда меня учили другие. И так всегда, до сегодняшнего дня.

Но все это не главное в моей истории. Не ради всего этого я начал свой рассказ. Если что и поддерживало меня в моей горестной судьбе, то это Ама или, вернее, воспоминание о ней. Потому что самое Аму мне уже не довелось увидеть, по крайней мере, живой… Я слышал, что ее отец тоже ушел из того имения, а после этого я потерял и последние следы. И потому Ама сохранилась в моем воспоминании такой, какой я видел ее в последний раз. Рассудком я понимал, что она уже взрослая и выглядит теперь совсем иначе. Но я не мог, да и не хотел представлять ее себе иной. Такой, какой я ее помнил, она была мне ближе, понятнее и милее. Единственное человеческое существо, которое проливало слезы жалости из-за меня! Да, так я представлял себе ее образ, и этот образ утешал и поддерживал меня. И мысль моя шла дальше: она теперь, конечно, образованная барышня, но ведь и я уже не тот, кем был тогда. Да и мир постепенно изменился, и перегородки между сословиями уже не считаются такими непреодолимыми. Встретиться бы с ней еще хоть раз в жизни!.. Ну да, это, пожалуй, можно назвать любовью, хотя это, любовь к человеку, которого не видишь и которого, быть может, уже и на свете нет. Не умею я выразить все это так, чтобы вы поняли меня. И мне самому не все было ясно. Во всяком случае, я на других женщин не глядел, ни тогда, ни позже.

В то время, о котором я хочу рассказать вам, мне было уже двадцать два года. Работал я тогда у старого Штремберга, был уже обученным подмастерьем и зарабатывал хорошие деньги. Никто уже не помыкал мною, я сам мог постоять за себя. Теперь-то, казалось, и должна начаться настоящая жизнь!

Хорошо помню и ту весну, когда все это случилось. Мастерская выходила окнами во двор, а лавка — на улицу. Во дворе были протянуты бельевые веревки, дальше тянулась реденькая изгородь, отделявшая наш двор от соседнего плодового сада, а сквозь деревья виднелись два-три дома. Вишня цвела так сильно, что сад весь пенился ею. Конечно, от работы никуда не уйдешь, но и рабочему человеку приятно подчас поднять голову, чтобы глаз отдохнул на чем-то красивом. Совсем другое дело, чем изо дня в день глядеть на серую стену или грязный двор.

И вот в один из таких прекрасных весенних дней зашел к нам доктор Канарик со своим ружьем. Страстный охотник, он, вероятно, больше убил разного зверья, чем вылечил людей! Из-за легкой неисправности он принес к нам свое ружье в починку. Такими работами занимался обычно не я, а старший подмастерье. Но, как уже часто бывало и раньше, он в этот день опохмелялся после попойки. Вот и взял я ружье, стал его разглядывать, держа дулом к открытому окну. И уж не помню, что именно я сделал, как вдруг раздался выстрел. «Ты с ума сошел!» — крикнул старый Штремберг, вскакивая. Я и сам испугался. Какой же черт приносит в починку заряженное ружье! Огляделся, но никакой беды не заметил. Только на скатерти, которую Штрембергова мадам повесила сушиться, виднелась маленькая дыра. Значит, ружье было заряжено пулей! Но дырка эта даже позабавила меня: пусть мадам разглядывает ее и диву дается. Так прошла минута или две, и я уже хотел снова приняться за работу. Но вдруг издали донесся отчаянный женский крик: «Помогите! Помогите!» Мы выглянули, даже не догадываясь, что это имеет отношение к недавнему выстрелу. Но так как крик продолжался, мы выбежали из дома. И сразу поняли, что голос, зовущий на помощь, слышится из-за цветущего сада. Пожар, что ли? Попытались пробраться в соседний сад, но, не найдя калитки, разломали часть изгороди. Я бежал под цветущими деревьями, и вдруг страшная догадка пронзила мне сердце: здесь случилось что-то связанное с тобой! Сразу за садом стоял низенький деревянный домик с открытой верандой. Цветущие ветви заглядывали прямо на веранду. И под этим цветочным шатром я увидел потрясающую картину: в широком плетеном кресле, слегка откинувшись набок, сидела молодая женщина, одна рука ее лежала на ручке кресла, другая, державшая книгу, опустилась на колени, а по груди ее стекала красная струйка…

Я не сразу узнал ее, но старая служанка, звавшая на помощь, беспрерывно повторяла: «Ама, Ама… боже мой!» Да, это была она, почти такая же, какой я ее помнил. Конечно, она выросла и выглядела взрослой, но, если не считать этого, осталась такой же, как раньше. Даже эти гроздья кудрей, из которых одна упала на лицо, а другая беспомощно повисла…