Мигель Делибес - Письма шестидесятилетнего жизнелюбца

Картины детства не изглаживаются, сеньора, они живут вопреки времени. Мне не забыть воскресные службы в часовенке ниже по склону, летней порой, когда моя покойная сестра Элоина, даже в самые жаркие дни, накручивала мне на шею толстый шерстяной шарф, чтобы уберечь мое горло от резкой смены температуры. С детства я был весьма чувствителен к холоду, вернее говоря, к холоду и к жаре. Я хотя и пикнического телосложения, но, по сути своей, гипотоник и очень подвержен воздействию крайних температур. Ноги у меня мерзнут аж с октября и до самого мая. А что и говорить о жаре? Летний зной меня изматывает, буквально иссушает, а по ночам в кровати раздражает даже постельное белье. Причем альтернатива эта не имеет решения: одеяло не дает мне забыться сном, однако, отказавшись от него, я простужусь. Так или иначе, моя покойная сестра Элоина ошибалась, укутывая меня шарфом, ибо хотя последствиями и расплачивалось мое горло, но отнюдь не оно было проводником холода. Поначалу я считал, что холод проникает в меня через ноги, и положил себе тогда надевать высокие шерстяные чулки, какие носили в нашем селении пастухи. Позднее я решил, что все дело в голове, и, хотя волосы у меня и сегодня жесткие и густые (правда, не без ниточки седины), стал носить кепку с козырьком, которую не снимаю и по сей день. Это еще один из многих моих недостатков. Прибегнув к какому-либо средству, я уже не умею от него отказаться, и оно навсегда входит в мой образ существования, даже если факты и указывают на полную его несостоятельность.

Но я отвлекся: с годами я обнаружил, что местом, через которое простужаюсь, оказались (предвижу Ваше изумление, сеньора) бедра, проще говоря, ляжки. Я простужался, естественно, не чувствуя переохлаждения, и это вынудило меня принять меры предосторожности и носить в кармане пальто шарф, которым я укутывал себе бедра каждый раз, как приходилось садиться. Это стало настоящим бременем и, кроме того, породило новую угрозу, потому как, если мне по той или иной причине не удавалось воспользоваться шарфом, я неизбежно простужался, что в свою очередь побудило меня изобретать на ходу новые способы утепления, которые зачастую ставили меня в весьма затруднительное положение. Я вспоминаю сейчас, как однажды, в дни, когда меня обошли с руководством газетой, я, завтракая с председателем Совета доном Хосе Мигелем Остосом, почувствовал озноб и, воспользовавшись тем, что дон Мигель находился в уборной, накрыл себе бедра двумя салфетками, его и своей. Когда мы приступили к еде, мэтр извинился и принес другие, но я провел завтрак, больше следя за тем, как бы скрыть свои три салфетки, нежели за словами председателя. А сколько других похожих ситуаций мог бы я Вам рассказать!

Моя покойная сестра Рафаэла, младшая, которая была школьной учительницей и женщиной чрезвычайно хорошенькой, всякий раз, как наезжала в дом, советовала мне одно и то же: «Ухе, – так она звала меня, – ты покончил бы с этим раз и навсегда, надев длинные кальсоны с начесом, какие носили дед и отец». Однако у всех нас есть, сеньора, свои предубеждения, и одно из моих состоит в неприятии преждевременной старости со всем тем жалким, что она приносит с собой. Причем отнюдь не потому, что считаю это задевающим мое достоинство, как могло бы показаться, а из элементарных эстетических соображений. Даже сегодня, находясь на пороге так называемого «третьего возраста», являющегося, по моему подозрению, не чем иным, как все той же старостью, я не желаю мириться с этим. Да если я уступлю в подобных вопросах в мои шестьдесят, что, по-Вашему, станется со мной, сеньора, к восьмидесяти? Эта моя склонность оттягивать критический момент, предоставляя всему идти своим чередом, вселяет в меня известную уверенность. Так что я не принял совета моей сестры, однако это отнюдь не означает, сеньора, и Вы уж простите, если я вдаюсь в такие интимные подробности, что я хожу в этих сомнительных трусиках, какие в моде сейчас, – нет, я признаю только нормальные белые трусы, просторные, до середины бедра, какие носили перед войной.

Так что, как видите, одна из моих постоянных забот состоит в том, чтобы перекрыть доступ холоду. Холод по своей природе коварен, и я выхожу из себя каждый раз, когда слышу, как очередной министр заявляет, что ввиду энергетического кризиса следует экономить на отоплении, что температура в общественных местах не должна превышать восемнадцати градусов и что это, вдобавок, полезнее для здоровья. Для чьего здоровья? – хочется мне спросить. Есть люди, вырабатывающие тепло в себе и излучающие его, но есть и такие, которым требуется получать его извне. Я принадлежу к последним, причем настолько, что ежели по окончании еды не положу на полчаса ладонь себе на желудок, то он замирает и не начинает пищеварения. Потом, когда оно уже начато, сам процесс переваривания создает температуру, необходимую для завершения. Но приводить его в действие следует извне, это уж у меня давно проверено.

В другой раз я продолжу рассказ о недостатках Вашего доброго друга, тепло прощающегося с Вами.

Э.С.

Мой дорогой друг!

Вы пишете, что загородная жизнь сама по себе не делает Вас счастливой, что она доставляет радость, лишь если радость эту Вы привносите сама, и что деревня, в конечном счете, представляется Вам местом, пригодным разве что для времяпрепровождения, но никак не для проживания. Возможно, Вы и правы, однако я лично подозреваю, что Вы не любите деревню лишь потому, что не знаете ее, что Вам не выпадало случая услышать, например, пение орешника под ветром и заливистую трель соловья, вторящего ему, как по нотам, из листвы над ручьем. В деревне Вам следует искать не столько радости, сколько покоя, иначе говоря – возможности обрести душевное равновесие. Единственное, чего деревня требует от нас для этого, – приспособить свою жизнь к ее ритму. Если же каждый примется тянуть в свою сторону – дело проиграно, гармония нарушится. Вы, надо полагать, наезжали в деревню не более чем на день-другой, а в такой срок слияния достичь невозможно. Приезжаешь сюда, весь еще в городской суете, и неторопливость деревенской жизни на первых порах раздражает, медленное течение времени тяготит, и не удается ни сменить один род занятий другим, ни извлечь должную пользу из тишины и уединенности. Эта наука дается лишь постепенно, надо только отдаться течению жизни. Я решительно отказываюсь верить, чтобы Вы, любящая музыку и обнаруживающая в своих письмах столько утонченной чуткости, не понимали деревню, не сумели сродниться с нею.

Мое селение вовсе не Вильяркайо, как Вы полагаете, а Креманес, пятнадцатью километрами выше по склону, и добираться к нам легко и удобно, ибо хотя дорога узка и извилиста, но заасфальтирована совсем недавно. В этом селении я родился, в нем вырос. Жизнь так распорядилась, что пятнадцати лет пришлось мне его покинуть и обосноваться в столице вместе с сестрами, царствие им небесное. С годами, когда материальное положение мое улучшилось, я приобрел разрушенный дом на середине склона и любовно, по камешку, принялся его восстанавливать с помощью Рамона Нонато, сельского каменщика, толстого, молчаливого и медлительного, но весьма способного в своем деле паренька. У самого дома, по правую руку высятся два исполинских вяза, в тени которых я поставил стол, сделанный из жернова, проданного мне Акилино Фернандесом, пронырливым мельником, нажившимся на муке в голодные послевоенные годы. Там, за этим столом, я провожу долгие часы, ем, читаю, решаю кроссворды, слушаю приемник, иногда, в ясные дни, даже исписываю четвертушку листа, но главное – наблюдаю. Каждое лето малиновка выводит птенцов на дикой вишне, и, слишком еще неуклюжие для того, чтоб ловить насекомых, слетают они к моим ногам клевать хлебные крошки. В эту пору грудки у них еще не окрашены, и на своих проволочных ножках они передвигаются вприпрыжку с невероятной быстротой. Душными полуднями, нечастыми в моем селении, из тополиных рощ слетаются отдохнуть в ветвях вязов горлинки и пересмешники. И совсем редко, когда случится мне задремать в гамаке, слышу я, как нахально балаболит в их кронах сорока.