Стив Эриксон - Амнезиаскоп

Дай мне знать, начал говорить я, если когда-нибудь вернешься в Лос-Анджелес. Вив, уже в мучительной ярости полнолуния, направилась к двери, прежде чем я успел ее остановить. Я знал, что потом она будет жалеть, что ушла, а я – что дал ей уйти. «Ей наплевать, увидишь ли ты Полли», – горько ответила Вив. Вив думает о Салли самое худшее, частично потому что ей так нужно, потому что она чувствует, что Салли похитила у нее нечто, что принадлежало Вив задолго до того, как мы с Вив узнали о существовании друг друга, и потому что она верит, что достойна этого чего-то гораздо более, чем Салли. Я не знаю, важно ли для Салли на самом деле, увижу ли я Полли. Я считаю, что важно, но это не имеет значения; что имеет значение, так это то, что за прошедшие недели, месяцы и годы я так и не сумел забыть о Полли. Я был ей отцом даже не будучи отцом, которого она хотела. Я купал ее, кормил, читал ей сказки, укладывал в кровать, в то время как ее отец где-то бренчал на гитаре, выслушивал признания в гениальности и купался в далеком обожании маленькой Полли, зная, что, будучи гением, он был также и самым любимым отцом на свете. А потом в один день я пропал. Я отрезал ее от себя, как отрезал ее мать, как отрезал себя от прошлого и своих воспоминаний, одного за другим, потому что я не был достаточно храбрым, сильным, большим, чтобы подняться над болью или хотя бы обойти се, чтобы время от времени видеться с маленьким четырехлетним ребенком часок-другой. Моя боль была достаточно мелочной по сравнению с растерянностью, которую она, должно быть, ощутила; и это я выбрал такой путь, в конце концов, потому что ей было всего четыре года, в конце концов, так что вряд ли это она его выбрала. Позже я сказал себе, что поступил так, поскольку мое длительное присутствие в ее уже запутанной жизни могло лишь усугубить путаницу; и я понял, что это – ложь, как только попытался убедить себя в том, что верю в нее.

Полли – не вся вина, которую я по-прежнему ощущаю, а всего лишь один из больших ее кусков. Она покачивается в арктическом потоке моих воспоминаний, как осколок льда от гораздо большей льдины вдалеке, вместе с другими уносящимися осколками. Там есть вина за мой брак. Там есть вина перед Вив и боль нашего первого года. Там есть вина перед Кристиной, которая водила черный, низко посаженный, побитый «ти-берд» и улыбалась ленивой чеширской улыбкой, с родимым пятном сбоку над веком, которую я знал после Салли, и чьим временем, верой и теплом я бесцеремонно пользовался и бросался; я начал испытывать сильную привязанность к ней, даже когда наша страсть потухла, в то время, когда я еще не мог угадать в себе способности к любви, которая могла у меня сохраниться, и даже теперь я скучаю по той привязанности. Маленькие кусочки, плывущие в холодном потоке; вереница женщин, с которыми я ложился в постель, которые заявляли, что ничего не ожидают, в то время как я знал, что они ожидают всего, но тем не менее принимал их заявления, чтобы на миг заполучить их тела и выпустить в них всю ту боль, которую можно выпустить, и ничего из той боли, которую выпустить нельзя. Дальше, в глубине – вина перед умершим отцом, настолько же банальная, насколько она универсальна, вина из-за недовысказанного, недовыраженного. «Если у тебя есть что сказать ему, то скажи поскорее», – рыдая, предупредила меня мать за две недели до того, как он умер. Предоставьте меня самому себе, и я утону в этом чувстве вины. Я просыпаюсь ночью и вижу, как высоко надо мной зависает в темноте волна вины. Какой-то частью мозга я надеюсь, что она меня захлестнет; иногда я думаю, не является ли эта часть меньшим барометром моей моральности, чем еще одно выражение моего эго – тщеславие, маскирующееся под доказательство того, что у меня все еще есть совесть. Тогда я включаю свет. Я думаю о Салли, и волна исчезает, потому что из-за Салли, конечно же, я не чувствую себя особенно виноватым, и поэтому она для меня так долго являлась такой роскошью, и поэтому я так неохотно отпустил ее. Боль из-за Салли – чище, а последнее время в моей жизни было не очень-то много боли, которая позволила бы мне чувствовать себя незапятнанным. Но потом звонит Салли, и я слышу ее голос, полный грусти и тревоги, и боль уже не так чиста; и потом я вспоминаю о Полли, и все остальное тоже вспоминается.

Здесь, в Последнем Городе Последнего Тысячелетия, я собирался нанести поражение памяти и чувству вины, раз и навсегда, хотя прекрасно знаю, что в своих усилиях я обречен. Я ищу не амнезии рассудка, не амнезии сердца; скорее, освободить меня суждено амнезии души. Я работаю над своим заиканием. Я почти избавился от него на время, но оно вернулось ко мне, сильнее, чем прежде. Я открываю окно, нависаю над улицей и оглашаю мир своим заиканием, пугая животных, тревожа сомнамбул и заставляя машины сбиваться с дороги. Каждое слово отскакивает рикошетом от моего горла, пока я не дохожу до полной бессмыслицы, пока не обрывается последняя нить связи с другими людьми, пока любая реплика не начинает звучать непростительно грубо. Стоя в тени уличных перекрестков, я распахиваю рот и открываю беглый огонь по прохожим. Это больше, чем нерешительность, это больше, чем легкое напряжение мышц гортани, – это генеральное наступление. В кино заика всегда слегка не в себе, всегда так жалок и слаб, что в конце концов вешается, выполнив свою функцию – дать публике шанс похохотать от души. Я заикаюсь иначе. Я заикаюсь все более мастерски с каждым днем, все совершенней с каждой минутой; своим заиканием я заставлю повеситься всех остальных. Люди расступаются, когда я иду; они слышат приближение моего голоса – как сирену, как тревогу. Каждое воспоминание, оставшееся мне, путается в нелепых выкриках с моих губ, как слова путаются у меня на языке. Единственный звук, который я издаю, не заикаясь, – это стон моего оргазма. Но я и над этим работаю.

В Заикании родилась Мечта. Я не помню, как сказал свое первое слово, я не помню, как в первый раз заикнулся, но мне говорили, что это были два разных момента и первое мое слово было свободно от заикания; итак, момент моего наивысшего красноречия был моментом первой моей попытки общения, еще до начала памяти. Знал ли я себя лучше всего тогда, прежде чем стал заикаться, – или же я познал себя лучше с тех пор, когда идентифицировался как заика? У меня нет на это ответа. Заика – это я и в то же время не я. Он – посредник, через которого дефект речи вынудил меня открываться миру. Но то, что коснулось моего рассудка в момент, когда я впервые заикнулся в возрасте четырех или пяти лет, то ужасное девственное унижение, прорвавшееся в мою жизнь лишь затем, чтобы усугубляться за годы сначала детства и юности, потом свежедостигнутой зрелости, в преддверии среднего возраста, – я его забыл. Стер из памяти. Я ощущаю, что все во мне поражено изначальным изъяном, так же, как, наверно, все чувствуют этот изначальный изъян. Но мой изъян остается секретом ровно столько времени, сколько я держу язык за зубами. Начиная с простейшей церемонии знакомства – «Меня зовут...» – мой секрет раскрывается, поскольку мое собственное имя всегда было одним из самых необходимых булыжников преткновения для плавности речи.