Любовь Каверина - Он строит, она строит, я строю

На почту меня сегодня, наверно, не пошлют. Или папа сам уже ходил?

Крыши у всех сараев одинаковые — протекают. Поэтому дачники и сидят в своих зеленых домиках за белыми занавесками. Дачниковы дома легко строить, они деревянные, раз-два и построил. А наш — каменный, как в городе. Такой строить долго-долго.

— Видишь, чурбачок, какая погода вредительская. А нам нужно вар растапливать, ранбалку смолить.

— Это что — ранбалка?

— Нечто вроде опоры дома.

Папа сидит перед раскрытой дверью сарая и хмуро разглядывает всю в точечках-капельках ветку елки. Мама помешивает суп в большой кастрюле. Барсик сидит под табуреткой, на которой горит керосинка, и щурит на меня свои желтые глаза. Знает, что мне не разрешат его схватить и целовать.

— Оставь кота в покое. Надень чулки и кофту.

Чулки почему-то мокрые и никак не налезают на ноги. Платье измялось, а кофту и вовсе не найти.

Папа берет лопату и стукает ею по ветке. Его, как маленького, окатывает дождь. Ветка остается качаться пустая. Мама долго объясняет папе, почему нельзя сегодня смолить. Папа не смотрит на нее, он смотрит на будущий дом.

Мама втягивает мои руки в узкие рукава неизвестно откуда взявшейся кофты. Передо мной оказывается каша и молоко. Мама достает из супа мясо и начинает его резать на фанерке. Барсик вылезает из-под табуретки и крутит носом. Мама подходит к порогу и рисует что-то по воздуху ножом. Кот вытягивается длинный-длинный вдоль ножки стола, не глядя, загребает когтем кусок мяса. Мясо падает вниз.

— Брысь, невоспитанная кошка!

— Мама! Не надо Барсика драть за ухо! Ему же больно! Он нечаянно!

— Домашняя кошка не должна красть со стола.

Барсик — еще не домашняя, он — сарайная кошка. Вот построим дом, и Барсик станет воспитанной кошкой.

— Нет, больше не могу ждать милости от природы! Этот дождь до самых гастролей не кончится.

Папа хватает ватник и выскакивает на улицу. Мама накрывает кастрюлю крышкой, подвертывает огонь в окошечке керосинки, надевает старый синий плащ и заскорузлые брезентовые перчатки. Я отодвигаю кашу.

Огонь в костре никак не хочет разгораться. Он сердится, шипит и гаснет. Чтобы он поскорее вырос, папа поливает его из бутылки керосином, а мама подкармливает сухими щепочками. Наконец, он загудел и взвился до самых еловых лап. Вар в черном баке запыхтел, забулькал.

Во— о какая кашка-малашка получилась!

Папа черпает вар кастрюлей на длинной палке и разливает по фундаменту: этому — дала, этому — дала, а ты — мал, круп не мял, кашу не варил, деток не манил — кыш отсюда! А то вар капнет и ногу обварит. Мне не хотелось «кыш» от вара. Хотелось вместе с мамой поддерживать костер и длинной палкой, на которую намотана тряпка, размазывать вар по фундаменту.

После обеда начало темнеть. Папа зажег смоляные факелы. Я потихоньку вскарабкалась на фундамент и увидела, как из-под ног убегает огненная река. Если по ней промчаться быстро-быстро, то не обожжешься и не утонешь. Нужно только ни на секунду не останавливаться и не оглядываться на сарай. Один раз набрать воздуху — и раз!…

Почему— то прилип сандаль. Ни рукой, ни ногой не отдирается. Лучше осторожно с фундамента слезть, чтобы не перепачкаться в смоле, снять второй сандаль и поставить его у двери. Никто не заметит. Все равно мама сказала, что скоро будет солнечная погода. Значит, можно будет бегать босиком.

Погода— то солнечная наступила…

И даже за сандалии меня почему-то не ругали. Но лучше бы мне попало. Или пошли дожди… чем так сидеть на досках и ждать.

Теперь по утрам у нас никто не откапывает насыпавшийся за ночь песок, не таскает камни, не замешивает раствор. Папа сидит с мамой в сарае и разговаривает. Мне из сарая велят выйти. Потому что непедагогично. Но я и так знаю, о чем они говорят.

Папа уезжает на гастроли, а мама вдруг одна собралась на юг. Папа не хочет, чтобы она ехала.

Я зарываюсь по шею в песок, лежу будто мертвая. Песок течет с меня медленными струйками. Я оживаю, а они все разговаривают. Можно покачаться на досках, прыгнуть с обрыва, поиграть с котом. Все равно дни будут тянуться бесконечно, а разговор никогда не кончится. Я бы даже сходила в магазин, за водой или на почту. Но никуда не посылают. Говорят обо мне. Получается, что это из-за меня, что все остановилось и разрушается. Вон песок засыпает ранбалку. Лезет во все щели. Я старше дома и должна ему помочь. Вот подмету застывшую дорожку из вара, сгребу ладонями строительный песок, чтобы он не утекал на дорогу, сложу в пирамидку разбившиеся кирпичи.

Нет, он не хочет замечать моей работы. Ни я, ни приехавшая из Калинина баба Маня, ничего по-настоящему для него сделать не можем. Ему нужны папа и мама. А их нет.

Зато при бабушке и ее занавесках мы стали чуточку дачниками. Меня даже позвали к себе играть соседские мальчишки. Им понадобился наш чистый песок, чтоб грузить на машины с прицепом.

Теперь мне, как и всем, бабушка кричала: «иди обедать или надень кофточку». Сначала, правда, неправильно говорила: «Иди салат с майзоном кушать!», а потом, когда я сказала, что он майонезом называется, стала правильно кричать.

В дождь дачники не гуляли. И тогда я одна играла в ворону: скакала по раскачивающимся концам досок. Скок-соскок — мамы нету, скок-соскок — папы нету, скок-соскок — полечу, их на юге догоню.

Полетела. Только не на юг, а между досками. Бабушка как увидела, сколько крови натекло, сразу рассердилась:

— Горюшко ты мое, вечно тебя по камням носит! Вот выдеру тебя, будешь знать, как ноги разбивать.

Выдрать — это не лечение. Когда у человека рана болит, его йодом лечить нужно. Я достала из коробки йод и валерьяновые капли бабушке от нервов.

— Ау, милая, что из тебя вырастет?!

«Ау» было странное, так только в лесу кричат, когда потеряются. У нас никто не потерялся. А вот если сразу не намазать ногу йодом, то ее можно потерять. Ее хирурги отрежут.

— Ба, куда хирурги отрезанные ноги девают? Хоронят?

Бабушка стала плакать, как будто это у нее нога болит. Пришлось одной лечиться от заражения крови. Я поставила ногу на табуретку и вылила на коленку весь йод — куда попадет, туда попадет.

ОГО! Вот теперь я бы точно заревела, как бабушка. Но вдвоем выть глупо. Набрала целую грудь воздуха, закусила губу и стала колотить кулаками по ноге выше коленки. Боль тоже била толчками от коленки прямо в живот. Бабушка больше не говорила «ау», она стала дуть на кровь и перевязывать бинтом.

Теперь меня не выпустят на улицу.

День тянулся мимо моего окна долго-долго.

И вел за собой на веревочке такие же долгие и скучные дни. И вдруг поспела клубника. Даже не верилось, что из маминых хвостиков могло вырасти что-то вкусное. А краси-ивые — как на картинке в журнале! У меня от них уже во рту стало щипать, когда баба Маня спустилась в огород посмотреть на клубнику.