Борис Черных - Есаулов сад

Почаевничали, подымили у ворот. Батяня чуть прижал меня ко груди:

– Не отчаивайся, Гриша. Ты выручишь нас, – стиснул ладошку сильной дланью, забрался в телегу и подался, но оглянулся, махнул рукой.

Остался я в чужих людях.

У дядьки Лексея имелось три коровы, телята, стадо овец, свиньи и уток море. На заимке десятин двадцать земли. Как он успевает везде, думал я вначале. Оказалось, на заимке брательник младший с женой пашет с зари до зари.

Определили меня в пойму Перы гонять скотину, там травы сочные. Но и оводы в пойме злые, что осы. Одно спасенье – упасть в Перу. Но овцы разбредаются, им река не в радость. Побегал я за ними, боялся упустить. Но скоро уловил – стадо они все же блюдут, далеко не уходят.

Давали мне на день лафтак соленого сала, сухарей, простокваши. Я прихватывал десяток картошек, чтоб в костре подпалить. Но в июле сало кончилось, начал я подголадывать, а пожаловаться дяде Лексею стесняюсь. Картошка не спасала, шаровары стал на веревочке держать. Но скоро заметил, куда тетка Клавдия кринки со сметаной на ночь ставит, научился прокрадываться к полке. Слой отопью, в животе полегчает. И так до конца лета и по осени охотился. Но не все коту масленица. Сейчас начнется окаянная история, над которой вы посмеетесь, а я наплакался тогда. В ноябре трава окончательно пожухла, я намекать стал дяде Лексею, что пора бы меня домой спровадить, но он все тянет. Глухой ночью опять полез я за сметаной к полку. В последний раз полакомлюсь, думаю. Завтра непеременно домой проситься стану. А у лавки нога моя надломилась. Полетел я с кринкой сметаны до полу, но по дороге опрокинул сметану на спящую тетку, она ить догадалась ставить в головах сметану, жадюга. Тетка возопила, густая сметана глаза смежила ей, разлепить не может, по хате бегает в потемках. Я на печи затаился, да куда уж там, все ясно. Дядя Лексей лучину зажег. «Слезай с печи», – велит. Слезаю. «Накажи его плетью», – шипит Клавдия. «Пойдем на улицу». Идем. Заводит в овчарню, полушубок на стожок бросает: «До утра кемарь, утром разберусь, че делать с тобой», я прилег было, смех разбирает, и горе рядом. Что сдеется со мной?!

Вдруг лапоточки по настилу – топ-топ. Меня жаром обдало. Черти, не иначе. Господи, спаси мою душу отроческу. А чертики подползают, дуновенье слышу на затылке. Я пощупал машинально, есть ли че под рукой. Полено! В кромешной темноте приловчился я, да как вдарю, по-мягкому. Черти они ведь из мяса, не только из рогов. Замер. Ложиться не могу, щекотать начнут – до смерти защекочут. У нас в Сосновке этак довели до смерти Костю Савельева, он выпивал, конечно, но нашли его тверезого и отошедшего уже. Черти, они беспощадные. Опять лапоточки пошли. Боженька, не выдай одинокого мальчонку! Прицелился на звук и достал по хребтине. Затаился. Надо потерпеть до утреннего света. Черти боятся дневного солнца, это я уж знал.

Когда третий чертенок подкрался, в отчаянии стал я лупить, но все мимо, а он тычится противной волосатой мордой в руки, нюхает и норовит что-то просипеть. Добил и этого. И здесь, ребята, силы мои кончились. Я упал на солому и потерял сознание, очнулся – в малое оконце стреляет ранний луч. Я пригляделся. Ой, горе, горе! Оказывается, трех ягняточек положил я наповал. Они ж крохотные, робкие, я и сломил им жизнь. Что делать? Бежать! Немедля бежать! Дверь пощупал, куда там, на лом заперта снаружи. Тогда перекрестился я, выхлестнул поленом оконце, выцарапался, порезал об стекло руку Но, чую, на воле. Народу ни души в улице, хотя дымки из труб стоймя стоят. Морозное утро, но со снегом. Побежал. У крайнего дома лошадь с розвальнями, и кнут в санях. Я осатанело отвязываю, прыг в сани и наметом, наметом. Чую, погоня наладится, успею уйти. Влетел в Совиный Угор, там сплошь хвойный лес, прямая дорога домой. Милый тятя, пороть станешь меня, не зареву. Виноват, милый тятя, кругом виноват. Что единственным уродился у тебя, что сестры у меня хворые. И налогами душат нас. Я, я во всем виноват. Но больше из Сосновки нашей ни шагу. С голоду помру, но в Сосновке…

Летел я сломя голову. Совы ухают, по всему скоро наше село. Но из чащобы вой раздался. Волчья стая! От волков не уйдешь, почему батяня всегда, даже летом, ружье кладет в сено, с крупным зарядом. А у меня кнут, правда, со свинцом на конце. Но что волкам свинец на ремне. Понужнул я конька, он и так загребает воздух копытами. Но волки уже рядом. Вожак матерый норовит прыгнуть на спину коньку. Я кнутом ожарил вожака, он оскалил пасть и снова как маханул на хребет. Я и заплакал. Конец и коньку, и мне конец. Сел в сани, прощаюсь с белым светом…

Тут слушатели Гришунины вскричали неистово:

– Не томи, дед Гришуня, говори, как живой остался!? Ты ить живой остался? Или нету тебя?!

А Гришуня запалил самокрутку, помолчал, примаривая соседей, дровец подкинул в печурку, и погодя сказал:

– Свыше было решено оставить мне жизнь. Там, на лесной дороге события развивались как в мериканском кино! Убийство лошади насытило шайку. Я сопли размазал в санях, бежать некуда, погибать надо, все равно замерзну. А те утробно и сыто урчат, добирают конька бедного. С отчаянья поднялся я в рост, да свинчаткой в лоб вожаку, да второму, по хребтине. Волки вскочили. А поскольку кнут ходит от меня к ним, они решили драпануть вперед, но там хомут. Три волчары попали в хомут, оглобли взняли. Я кнутом стегаю, себе не даю от страху опомниться, а они, сволочи сытые, не догадаются тормознуть да выйти из хомута. И скоро пошли дома. Сосновка! Народ на улице! Дивуются в ознобе. Твой дед, Вася, Никонор-то, обратился Гришуня к молодому парню, тот слушал Гришуню, затая дыхание, – первый сообразил чрезвычайное событие, выдрал кол из прясла, да ко мне, а волки запалили себя и в отчаянии легли. Тут набежали сосновские лаечки. Куликовская битва началась. Но я успел вожака на уздечке в сарай запереть. От приятелев же его клочка шерсти не осталось. Доложили батяне. Он пришел, смурно смотрел на меня. Я покаялся во всех смертных грехах. Он норовил колотнуть меня, но деревенские заступились:

– Где видано в истории, Дементий, чтоб малец вернулся на волках домой?! Нет такого в отеческой истории, – и вынесли оправдательный приговор.

С тех пор батяня смотрел на меня искоса и стал задумчивым до немоты.

Надвинулось Рождество Христово. Пошли колядования да ворожба девок по баням, родители оттаяли и простили окончательно, что я головолосый вернулся с заработков. Но и тут Бог оказался милостив. В ночь на седьмое января Вифлеемская звезда загорелась над Сосновкой. Слышим, под дугой колоколец брякнул. Батяня вышел, а навстречу дядя Лексей. Они обнялись.

– Живой, Гриша-то? – спросил дядя Лексей.

– Не просто живой! Он в водовозные сани запрягает волчару и по деревне малых катает.