Хулио Кортасар - Сиеста вдвоем

– Значит, не хочешь, чтобы мы были, как женщины в альбоме? – усмехнулась Тересита, вытягиваясь на диванчике. – Ну посмотри, по-моему, я в точности, как та женщина, знаешь, на той картинке, где все будто стеклянное, а по улице идет маленький человечек. Да сними трусики, дуреха. Одетая ты все портишь, неужели неясно?

– Я не помню на какой картине, – сказала Ванда, смущенно оттягивая резинку трусиков. – Нет, вроде помню, там прямо в небе горит простая лампочка, а в самой глубине – синяя картина с круглой луной. Все синее, да? Пойди-пойми, почему в тот день, когда они листали альбом, их особенно заинтересовала именно эта картинка, ведь на других ну черт-те что, полный бред, к примеру та, с названием Orphйe, в словаре сказано, что Орфей – покровитель музыки, и что он сошел в ад, но тут никакого ада, обыкновенная улица и красные кирпичные дома, чем-то похожие на те, что были в начале ее страшного сна, только дальше все уже иначе, там – переулок-тупик и мужчина с розовой искусственной рукой, а здесь по улице мимо кирпичных домов вдет голый Орфей. Ванда, сперва не поняла, думала – голая женщина, но Тересита – хи-хи-хи, и ткнула пальцем в то место – смотри! Ну да, конечно мужчина, совсем молоденький, они долго разглядывали Орфея и недоумевали – а что это в саду за женщина, почему стоит спиной к нему и молния на юбке до половины расстегнута, разве в таком виде гуляют в садах?

– Да это какое-то украшение! – сообразила Ванда. – Вроде молния, но если присмотреться, то ли шов, то ли складка. И с чего этот Орфей нагишом идет по улице, да и причем тут женщина, зачем ей стоять спиной к нему, за оградой? Бредя-тина полная! Орфей похож на женщину – такие бедра, белая кожа, если б не эта штука, конечно.

– Давай поищем другую картинку, где это нарисовано получше. – Сказала Тересита. – А ты хоть раз видела их голыми?

– Я? Откуда! – воскликнула Ванда. – Вообще-то знаю, но видеть – откуда! У них, как у мальчиков, только все побольше, как у Грока, но он же собака.

– Лола говорит, что если они влюблены, у них это становится длиннее раза в три и тогда бывает, ну… оплодотворение.

– Плодо-творение? Это, чтобы иметь детей?

– Ой, ты еще совсем дурочка. Посмотри-ка, здесь, похоже, та же улица, но уже две голых тетки. Интересно, с чего этот псих рисует голых теток? Знаешь, кажется, эти женщины незнакомы друг с другом, встречаются и каждая идет себе в свою сторону, просто обалдеть! Совсем голые на улице и ни один полицейский не остановит. Где и когда такое бывает? А вот, посмотри – мужчина, похоже, одетый, но зачем-то прячется в доме, только и видно – его рука и лицо. А на женщине вместо платья – ветки с листьями, нет, они того! Это точно!

– Больше тебе такое не приснится, – ласково говорит тетя Лоренса, поглаживая ее по волосам, – ни за что не приснится, спи, спи.

– Да, правда, у тебя тоже волосики, но чуть-чуть, – сказала Тересита. – Странно, ты еще, как маленькая. Дай мне прикурить. Да иди сюда, иди!

– Нет, ну нет! – кричит Ванда, пытаясь вырваться – Ну что ты делаешь, я не хочу, пусти!

– Вот дурочка! Подожди, я тебя научу. Да я ничего не сделаю! Не дергайся, сама узнаешь, как будет замечательно.

Ванду отправили спать сразу после ужина и ни одна из теток не подставила ей щеку для поцелуя. За ужином стояла мертвая тишина, словно все оцепенело, как на тех картинах, лишь тетя Лоренса, посматривая на нее, придвинула к ней тарелку с супом. После ужина послышались голоса с пластинки тети Аделы и они будто обвиняли ее, Те lucis ante terminum. Она твердо решила умереть и сладко плакала, воображая, что станет с тетей Лоренсой, когда та увидит ее мертвой, да все они будут раскаиваться, ведь она непременно покончит с собой, возьмет и бросится с крыши в сад или вскроет себе вены лезвием «жилетт», возьмет у тети Эрнестины, но не сейчас, сперва надо написать прощальное письмо Тересе и сказать, что она ее простила, а другое – учительнице по географии, которая подарила ей атлас в красивом переплете. Хорошо еще, что тетя Эрнестина и тетя Адела не знают, что они с Тереситой ходили на вокзал смотреть на поезда, что обе курят и пили вино, а главное, что в тот день, ближе к вечеру, она, возвращаясь от Тереситы, без спросу пошла другой дорогой, и к ней вдруг шагнул мужчина в черном и спросил про время, очень похоже на ее страшный сон (а может, и это только приснилось? Боженька милый, пусть лучше – приснилось!) да, в самом начале переулка, который упирается в стену, затянутую плющом, и она не сразу заметила, что мужчина держит правую руку в кармане, пока он не стал медленно вытаскивать ее, будто она там застряла. (Но может, все-таки – приснилось?) И рука будто из розового воска, с поджатыми пальцами, он ее тянет, мнет, а сам спрашивает – который час? который час? Ванда кинулась прочь, она почти не помнит, как бежала от человека, который хотел затолкать ее вглубь пустынного тупика. В памяти лишь ужас от этой искусственной руки и стиснутых губ, только этот миг, остальное куда-то провалилось, все, что до и после, как в те минуты, когда тетя Лоренса давала ей водички. А самое страшное, что нельзя сказать тете Лоренсе – это было по правде, по правде, нельзя, мало ли, а вдруг – нет, у нее все путается в голове, даже это с Тереситой. И наверняка лишь одно: ее любимая тетя Лоренса – рядом, обнимает, успокаивает, прогоняя страшный сон, чтобы никогда, никогда больше.

– Ну, тебе приятно? – спрашивает Тересита. – А можно вот так, посмотри.

– Не надо, ну не надо! – молит Ванда.

– Да это еще лучше… В сто раз! Так делает Лола, и я теперь. Ну видишь, тебе же очень приятно. Ой, не ври, не ври! А хочешь, ляг здесь и сама, ты же знаешь как.

– Спи, детка, спи, – говорит тетя Лоренса, – нет, нет, больше не приснится.

Но выходит, над ней склонилась Тересита, глаза полузакрытые, будто вдруг обессилела, будто, показывая все это, совсем измучилась, и так стала похожа на незнакомую белолицую женщину из альбома, только Тересита намного моложе и смуглее, и Ванда, подумала о другой женщине из альбома, которая смотрела на пламя свечи в стеклянной комнате, и, вроде бы с неба, свисала обыкновенная лампочка, а та улица с зажженными фонарями и мужчина вдали на тротуаре, как бы проникали в эту комнату, были с ней одно целое, и так везде, на всех картинах, но самая непонятная картина называется «Девицы из Тонгра» [7], ведь demoiselles по-французски значит девицы, барышни. И смотреть на Тересу, которая дышала все чаще, чаще, задышливо, все равно, что смотреть на картину, где обнимаются девицы из Тонгре (наверно, название какого-то места, раз с большой буквы) – все в красных и голубых туниках на голое тело и у одной грудь обнажена, эта девица ласкает другую, обе с распущенными волосами в черных беретах, а эта, с обнаженной грудью, которая ласкает другую, водит пальчиком чуть пониже ее спины, точь в точь, как делает Тересита, и лысый мужчина в сером плаще – копия доктор Фонтана, к которому ее водила тетя Эрнестина, этот доктор, пошептавшись о чем-то с тетей, велел Ванде раздеться, ей тринадцать лет, у нее уже начались… Наверно, поэтому тетя Эрнестина привела ее к доктору, но может, не только поэтому, иначе он бы не смеялся так весело, когда говорил тете Эрнестине – Ванда слышала, – да ничего страшного, не надо преувеличивать, это бывает, потом стал слушать ее трубкой, посмотрел какие веки, его халат, хоть и белый, чем-то напоминал тот серый плащ у мужчины на картинке, доктор велел лечь на кушетку и стал щупать внизу живота, а тетя Эрнестина отошла к окну, чего ей там смотреть, если на окне белые шторки, но тетя там стояла, пока ее не окликнул доктор. Ничего страшного, сказал, пустяки, и стал выписывать микстуру с сиропом от кашля и успокоительные таблетки, а Ванда – скорее одеваться. Все это чем-то похоже на ее ночной кошмар, потому что и мужчина в черном сперва был вежливым, улыбался, как доктор Фонтана, спросил только – который час, а потом вдруг возник тот переулок, как в тот вечер, когда ей стукнуло в голову пойти домой в обход, нет, ей остается только одно – покончить с собой: броситься из окна или вскрыть вены лезвием «жилетт», но сначала она напишет письма Тересите и учительнице по географии.