Димитр Коруджиев - Дом Альмы

Зигмунд упомянул вскользь об алиментах и вернулся к теме одиночества.

– Знаешь, сколько хочешь можешь идти, километры, но дома, где бы светились окна, было бы шумно, встречали гостей не увидишь. Несмотря на праздник…

– Но в «Брандале» все пациенты очень дружелюбны… – Именно потому они и несчастны. Ведь они – люди, и им хочется встречаться с другими людьми. Когда я поступил на работу, мы с коллегами раз в месяц собирались с женами в каком-нибудь дешевом ресторанчике. Сидим, бывало, едим, пьем пиво. Я не переставал им удивляться. Не разговаривают друг с другом, а только улыбаются, и видно, что они вполне счастливы. Объяснение простое (так мне сказал один знакомый, тоже поляк): целый месяц вкалывают, вечерами сидят дома, не ходят в гости и вот, наконец, ощущают рядом с собой плечо другого человека…

Справедлив ли я был раньше к Зигмунду, когда презирал его, потому что он надоедал мне рассказами о своем прошлом? Возможно, это был рассказ о его одиночестве. В конечном итоге, разве не в том самый главный урок «Брандала», чтобы показать нам, что даже его собственные внушения есть своего рода ограничение? Человек, о котором ничего не знаешь, человек, о котором знаешь все, – какое это имеет значение? Существенное – впереди.

В тот день к Зигмунду должна была приехать старшая дочь; он пригласил ее погостить здесь, и она согласилась. Когда мы вернулись, Мария, так звали девушку, уже была там. Но кроме нее, в доме находилась и еще одна незнакомка – внушительного объема женщина, встретившая меня вопросом: «Вы – болгарин?» Четыре дипломницы из Копенгагена, говорила она скороговоркой, помните их, не правда ли? Три норвежки и одна датчанка – я прихожусь ей тетей… (Она прижала меня в углу своим грузным телом, не давая возможности пошевельнуться, отодвинуться. Ее напористость была непонятна. Оказалось, девушки много рассказывали обо мне, особенно Торил… Звали тетушку Туве.)

Тут подошел Зигмунд с дочерью, и Туве отступила на шаг назад. Мария, хрупкое и нежное создание, казалось, относилась к некой исчезающей породе. Наши руки задержались на мгновенье одна в другой, и я поблагодарил судьбу, пославшую ее нам только теперь, после всего пережитого, незадолго до того, как я решил уехать.

Стоя на своем обычном месте, Альма знала: что бы она ни сказала – несколько сотен слов, а может, и несколько тысяч, все это, по сути, будет повторением одного и того же: «Питер, Питер…» За исключением союзов. Так и потечет ее речь: «а Питер, и Питер, но Питер…» В тот день боль от того, что кроткий соотечественник ее отверг, усилилась от дерзости Рене. Рано утром та ворвалась в кухню одновременно с нею, с Альмой, чтобы сказать, как она глубоко обижена и не понимает, чем заслужила ежедневные издевательства… И это Рене, которая спала с Берти, а возможно, и с Петером, к которой приезжали какие-то столичные ловеласы? Альме хотелось запустить в нее связкой бананов, которые были под рукой. Какая бестактность со стороны новой служанки! Не связана ли терпимость к ее аморальному поведению в этом доме со щедростью, проявленной и к Питеру? Теперешняя ее неблагодарность стала как бы продолжением его… всеобщей неблагодарности по отношению к ней, по отношению к Альме… Однако одна мелочь (вода лилась ей на руки, и они замерзли) случайно отрезвила ее, и она отнеслась ко всему с внезапной кротостью: «Я растворилась в Питере». Отождествляя себя с ним, скорбя о нем и забывая о том, что только что обвиняла его в неблагодарности, она просто замолчала – на секунду-другую. (Смелость Рене стала таять, хрящик ее курносого носа все отчетливее проступал под кожей…) Расслабившись в снизошедшем на нее смирении, Альма разжала пальцы: бананы полетели в кастрюлю с водой, обрызгав ее. Альму залила внезапная волна жалости к Рене и Пиа, к Петеру и Зигмунду, ко всем. Они умрут раньше нее, да, они умрут раньше нее (как произошло со столькими другими). Не нашелся еще такой человек, который пережил бы ее.

– Извини, – сказала Альма, – я была не в себе. Ты работаешь очень хорошо, и я хочу, чтобы ты всегда говорила правду, как только что. Мне полезно услышать ее.

Она обняла Рене и попросила ее не торопиться…

Сжав руками спинку стула, Альма никак не могла начать лекцию; там, где сидели Грете и Таня Харрис (да, только что они были там), вновь повторялась утренняя сцена… Вот она возвращается, дает Рене 2500 крон – ее месячную зарплату. Рене ошеломлена и тронута (сумма немалая) и, в свою очередь, обнимает ее. Тогда Альма вручает ей лист бумаги – только что в своей комнате написала несколько слов благодарности за ее старательность…

Появилась и сама Рене с двумя дымящимися мисками в руках. И ее нынешний образ стер прежний, а в точке, где разыгрывалась промелькнувшая было сцена, опять возникли Грете и Таня Харрис. Рене казалась счастливой… Была достойна презрения.

Ох, уж эти жалкие людишки… Можешь ругать и бить их, но стоит сказать им пару благосклонных слов, готовы целовать тебе руки. Два благосклонных слова, слетевшие с твоих уст, достаточны, чтобы превратить их дерзость в кучу опилок. (Их случайная дерзость – дерзость пигмеев.) Случайное качество, способное убить их. Пять или шесть поступков вроде этого свели бы Рене в могилу. Пять или шесть проявлений смелости обессиливают маленьких людей, и первый порыв ветра ломает их.

Кроме Питера, который мог… пережить ее. Только теперь она поняла, почему скорбит о нем столь глубоко: ему предстояло взирать на мир и после нее: вглядываясь в его глаза, она ощутила вкус будущего, проникла за пределы отпущенного ей срока. Вечный Питер, лишенный дерзости, потому что жизнь не пугала его, он не растрачивал себя, решаясь на смелые поступки.

«Я уже стара, – сказала Альма, – очень, очень стара. Через месяц-другой в Швеции выпадет снег. Зимой мне всегда кажется, что мир столь же стар, как и я, или, точнее, – я стара, как мир. Вся Швеция, вся Дания стареют надолго.

Порой я думаю, что прожила столетия и узнала многое… но в следующее мгновение понимаю, что мир непонятно великолепен, знания мои ничтожны, а поведение неразумно…»

Альма расплакалась, прервала лекцию. Отвернувшись, она вытирала слезы скомканным платком. Изумленный ее последними словами (теперь ему переводил Зигмунд), Петер смотрел на кухонную дверь – не появятся ли Пиа и Рене? Никто, кроме их троих, не мог оценить подлинное чудо, происшедшее с Альмой; но когда он встретил ее пристальный взгляд, понял: это вопль о Питере, ничего более, короткий как всплеск волны вопль о Питере…

Он почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд, узнать не представляло труда – Туве. Она улыбалась ему.

«Мир, – продолжала Альма, – стоит превыше всего или он – конечная цель, как вам угодно… Не мы, а мир. Вселенная существует не для того, чтобы объявить человека самым совершенным изобретением природы. Глупая мысль, она закралась в наши головы, утвердившись в них, стала причиной многих бед. Сама Вселенная – высшее творение, столь могущественное, что позволяет себе, проколов мизинец, создать человечество в одной из точек своего пространства, слепое человечество, не способное понять, что живет оно в райском саду… Слепое – быть может, не совсем точно, быть может, я говорю только об одном последствии. Человечество – тип разума, которому дозволено развиваться свободно. И с самого начала существует вопрос: разум подкрепит ли совесть – величайший дар, с которым мы рождаемся, отвечающий, несомненно, свойствам космоса, подкрепит ли ее или пренебрегнет ею. Так поступает врач, когда вводит себе в кровь не изученные еще микроорганизмы, чтобы понять, болезнетворны они или, наоборот, укрепляют здоровье. Вселенная не знает всего заранее, но может позволить себе экспериментировать. То, что не в состоянии приспособиться к ее нравственным законам, – да, вы меня правильно поняли, – к ее нравственным законам, – погибает, исчезает, никогда не повторяется; это то, что угрожает нам сегодня, ибо слепота возвысилась до уровня нравственности. Человеческими действиями руководит сиюминутный успех, в то время как мораль заставляет задуматься о последствиях.