Николай Кузьмин - В футбольном зазеркалье

Перед сидящими на сцене стеной стоял битком набитый зал, в черноте голов и плеч мелькали белые листы газет. С балкона, низко нависавшего над задними рядами, кто-то кричал, чтобы открыли окна.

Постучав карандашом по графину, Ронькин потребовал тишины и со строгим, значительным лицом стал дожидаться, пока зал утихомирится и замрет. Ему помешал Феклюнин, прибывший с опозданием. За красным столом произошло движение, Феклюнину освободили место рядом с Рытвиным. Он сел и, вытирая платочком лоб и отсыревшие щеки, стал с жаром объяснять Рытвину, что происходит на подступах к клубу. Был Феклюнин низок ростом и шаровиден в животе. Виктор Кудрин как-то громко сказал в раздевалке: «Начальству живот считать за грудь!» Феклюнин услышал и погрозил шутнику коротеньким пальцем.

Сверху, из президиума, Феклюнин поискал кого-то в зале, нашел и сделал утвердительный кивок. Это были Комов с Суховым, занявшие места в первом ряду, перед сценой, оба терпеливые, присмиревшие. Скачков понял, что Комов все еще чего-то ждет, надеется на перемену. «Мертвое дело», – подумал он и пожалел его.

Стоя перед затихшим залом, Ронькин опускал глаза в лежащий на столе листок и говорил, что сегодняшний небывалый наплыв народа в клуб лучше всяких слов доказывает любовь поклонников футбола к своей команде, о том, что все успехи, а также и все неполадки в команде близки не только заводу, депо, дороге, а и городу, области…

В коридор, где, прислонившись к стенкам, прохлаждались Скачков и старик Рукавишников, выбрался Поляков. Скачков не заметил, когда он проходил на сцену. Пригибаясь, Поляков скатился по ступенькам и тут дал волю кашлю. Его согнуло, рвало грудь. Тыкаясь в карманы кителя, он достал кисет со своим крепчайшим самосадом, Максим Иванович помог ему скрутить цигарку и поспешно чиркнул спичкой.

– Фу-у… – с облегчением вздохнул Поляков, утирая глаза. – Пропасть можно.

Затягиваясь раз за разом, он пропитывался едким дымом и оживал.

Наблюдавшему Скачкову Максим Иванович пояснил:

– Война, зараза. Прывыкли горло драть. Веревки курили, конский, извини за выражение, навоз. Смерть без курева – лучше хлеба не надо.

Скачков помнил, что в поселке Полякова недолюбливали за характер – скрипучий был старик, каждой дыре гвоздь. Но мать с ним как-то ладила. Они там все, многолетние соседи, ладили между собою – сжились, притерпелись.

Поглаживая грудь, Поляков затягивался реже, стал прятать цигарку в рукав и отгонять дым от двери, – Максим, это какой такой Ронькин? Он не с дистанции, случаем?

– Не-е, – пренебрежительно, поморщился Максим Иванович. – Откуда-то… так. Не наш.

Потушив окурок, Поляков поискал куда бы его бросить, смял в пальцах и сунул в карман. Собираясь обратно на сцену, он спросил Скачкова:

– Вместо Комова, гляжу, Соломина взяли. Это чей же Соломин? Не того, что в литейном? Его, кажись, парнишка.

Этого Скачков не знал. Соломин и Соломин. Играет парнишка, растет, а откуда он, кто его родители, – ему и в голову не приходило разузнать.

Когда Поляков поднялся и, пригибаясь, стал пробираться на свое место, Максим Иванович кивнул ему вслед:

– Тезка твой. Не знал?

Скачков не понял, и старик пояснил, что до войны Поляков играл в заводской футбольной команде правого хавбека.

– Да ну? Полузащитника?

– Ну, это теперь так – полузащитник. А раньше, в наше время, хавбек.

– И что… ничего играл?

Этого морщинистого перхающего старика в кителе и в пузырястых брюках трудно было представить молодым, голоногим, бегущим по зеленому газону поля.

– Ты что же: думаешь, в наше время тележному колесу молились? Все было.

– А вы, Максим Иваныч? Не играли?

– И я! А что тут такого? Что я, рыжий? Знаменитым, правда, не был, но молодым-то был!

– За «Локомотив»?

– Ну уж… за «Локомотив», За депо я играл. Но – ничего играли. Еще сейчас где-то грамота за первое место валяется.

– А он? – спросил Скачков о Полякове.

– Ну, – он! Вот он за «Локомотив» играл. И как еще играл, брат! Ударище такой был, что дай бог нынешним. Сейчас уж так не бьют, как он бил. Камеры не выдерживали, покрышки лопались!

Скачков погасил усмешку и, чтобы прикрыть лицо, стал чесать переносицу.

– Наколку надо было на коленке сделать: «Убью – не отвечаю». Максим Иванович обиделся:

– Давай, давай! Это ты сейчас на него смотришь. А ты бы тогда на него посмотрел! Из-за него на стадион специально приходили, Девки – гужом… Это у вас сейчас: база, самолеты, премии. А тогда без всего этого обходились и ничего, играли. Выигрывали даже.

– А в войну?

– Тебе отец разве не рассказывал? Ну как же? Мы на стадион собрались. Как сейчас помню: с мясокомбинатом должны были играть. И вдруг: радио! Какая тут игра? Все полетело!

– Да, – посочувствовал Скачков, – в войну не до игры. Старик на это как-то поежился:

– Знаешь, тоже не совсем… Не до того, конечно. Смену-то редко когда одну стояли, чаще – две. На работу идешь – темно, с работы – опять темно. Но – бывало, знаешь. Бывало. И побегаешь, и постучишь. Мячи, правда, неважные были. Камеры: латаные-перелатанные, покрышки – заплатка на заплатке…

В зрительном зале неожиданно возникли и, нарастая, затрещали аплодисменты. Потом раздался режущий, как на стадионе, вульгарный свист. Максим Иванович насторожился.

– Чего это там? Взгляни-ка.

Одной ногой на ступеньке, Скачков вытянул шею.

– Иван Степанович вышел.

– А-а… Давай послушаем.

Поднялись на сцену, пристроились на свободных стульях. На трибуне, невозмутимо пережидая шум, стоял Иван Степанович, в очках, листал свою тетрадку.

Ронькин, возвышаясь, стучал карандашом по графину.

– Дисциплинка, товарищи! – покрикивал он в зал. – Дисциплинку показываете!

Дождавшись тишины, Иван Степанович внушительно поправил очки. Первой и, пожалуй, основной задачей, сказал он, для команды были физическая подготовка и наигрывание звеньев, стремление в сжатые сроки ликвидировать те пробелы, с которыми пришлось начинать новый сезон. По ряду причин – о них, видимо, следует поговорить особо, «Локомотив» нынче включился в первенство, не завершив всего объема подготовительных работ. А ведь для того, чтобы стабильно и на высоком уровне выступать на протяжении всего сезона, игрок должен быть всесторонне подготовленным – иначе он не сможет противостоять как усталости, так и болезням…

– Пускай скажет, куда Комова девали? – перебил его громкий голос из глубины зала, из-под балкона.

Хорошо освещенный Комов, сидевший перед самой сценой, в волнении поправил складку на брюках и долго не мог удобно расположить ноги. На сцене, за столом, Феклюнин перевел взгляд на Рытвина.

Снова забренчал о графин Ронькин. Иван Степанович убрал с лица очки и утомленным жестом положил на глаза ладонь.