Виль Липатов - Лев на лужайке

Никита Ваганов улыбнулся, исподлобья посмотрел на Пермитина:

– Арсентий Васильевич, скрывать не стану…

– Вот это ты молодец, Ваганов! Не темнишь.

– А чего мне темнить, Арсентий Васильевич, чего темнить, если я на самом деле женюсь на дочери Габриэля Матвеевича. Вот только…

– Что только, Ваганов?

– Только не я вылечу пулей из газеты, Арсентий Васильевич! – Никита Ваганов склонил голову на плечо, был ласково-покорным. – Вы, Арсентий Васильевич, раньше меня вылетите пулей! Это дело, как говорится, не за горами. Доруководились вы, Арсентий Васильевич, до безнадеги! Вот.

И настали секунды тишины и непривычного для этого кабинета спокойствия. Пермитин выпрямился, побледнел, осунулся. Он растерялся, он не знал, что говорить, так как и сам инстинктивно чувствовал, что ему, пожалуй, не усидеть на месте, что близится пора расставания, и с этим – грустная и убивающая пора потери власти, этой высшей цели многих и многих суетных людей.

… Впоследствии, на синтетическом ковре, Никита Ваганов вспомнит о минуте растерянности Пермитина, вспомнит и пожалеет его, несчастного, предельно суетного, совсем не такого, как Егор Тимошин… Но сейчас, в эти минуты, он переживал хамское злорадстно и неблагородное торжество, когда вогнал Пермитина в тоску и одиночество, в одиночество и тоску.

– Вот как ты заговорил, Ваганов, знай, дескать, и мое ослиное копыто… Ну, Ваганов, Ваганов! А ты, Белов, чего отмалчиваешься? Небось забыл, кто тебя поднял из района в область? Добро не помнишь, Белов! Неблагодарными мы умеем быть, Белов, а вот помнить, кто поднял в область, – не помним!

Как нашалившего ученика, как барин смерда, отчитывал Пермитин своего референта, и Белов все больше и больше скрючивался – так был запуган и забит Пермитиным. Ах ты, черт, как все-таки слаб человек! Усмехнувшись, Никита Ваганов поднялся, не оглядываясь, тихонечко вышел из кабинета, сладостно думая, что дни директора комбината «Сибирсклес» сочтены, и, к великому огорчению, Пермитин один не уйдет – потянет за собой многих хороших и достойных людей, страдающих самым распространенным человеческим заболеванием – трусостью.

В коридоре пахло мастикой и застарелым деревом массивных дверей.

Ника Астангова прибыла в загс без фаты, естественно, раздраженная тем, что пришлось уступить будущему мужу; вместе с ней на черной «Волге» прибыли родители, красивая подружка-свидетельница, а с Никитой Вагановым притащился пешком сопящий и всем недовольный Боб Гришков – свидетель со стороны жениха. Всю дорогу он распространялся насчет того, что, как свидетель, сыграет роковую роль в семейной жизни Никиты Ваганова: «Проверено, Никит! Я произвожу опустошение, приношу несчастья и прочее. Идиотистика и даже… Отпусти меня, душа горит по пиву! О, непуганые идиоты!» От него пахло потом и перегаром. Лицо лоснилось, но глаза были предельно веселыми, и ворчал он так, для порядка, по своей, гришковской сущности – прекрасный и хороший Боб! Увидев Нику в свадебном платье, он немедленно полез целоваться, назвал ее «кыс-кой», наговорил кучу комплиментов – не все благопристойные.

– Товарищ Астангова! Товарищ Ваганов!

Металл, бетон и стекло, полированное дерево, зеленые шторы, парусящие на ветру, музыка Мендельсона, похожая на стюардессу работница загса, цветы – регистрация произошла стремительно, словно посадка на опаздывающий рейс Москва – Камчатка. «Согласен!» – «Согласна!» – «Обменяйтесь кольцами!»

– У нас нет обручальных колец, к сожалению.

– Да что вы говорите? Не может быть!

– А может, уважаемая, колец-то нету.

И Ника подтвердила глухо:

– Мы без колец! Без них, то есть без колец…

Удивленная пауза не продлилась и тридцати секунд, затем мгновенно все печати и подписи были поставлены, Габриэль Матвеевич Астангов и теща Софья Ибрагимовна бледнели и краснели в положенное время – волновались с нужной интенсивностью; свидетель Боб Гришков из-за катавасии с кольцами хохотал на весь прозрачный зал, красивая свидетельница со стороны невесты трагически прижимала руки к плоской груди. Жених Никита Ваганов исподтишка грозил кулаком Бобу Гришкову, но и сам похохатывал.

– Позвольте пожелать вам…

– Ты ее бросишь, ты ее бросишь! – вдруг страстно прошептала в ухо Никиты Ваганова его жена Ника Астангова. – Ты ее обещал бросить, и ты ее бросишь! Эту Нелли, эту противную Нелли…

Он не видел ничего противного в Нелли Озеровой, скорее наоборот, она была не противной, а приятной, но он бодро ответил шепотом:

– О чем речь? Я ее брошу, раз обещал бросить! И – точка!

О точке не может быть и речи…

За свадебным столом Боб Гришков скоренько напился, сделался – это с ним бывало – милым, мягким, разнеженным, половину речей вел на хорошем французском – профессорское дитя, очаровал все застолье, но уснул еще до того, как Никита Ваганов и Ника Ваганова, взявшая фамилию мужа, отъехали в трехдневное свадебное путешествие на старом-престаром пароходе «Пролетарий», колесном пароходе с дубовым салоном для пассажиров первого и второго классов, с бренчащими жалюзи на окнах, с белоснежным и широким, как рояль, капитаном Семеном Семеновичем Пекарским – таким же древним, как и его разболтанная посудина.

Пароход медленно-медленно отвалил от причала, задыхаясь, зателепал плицами вниз по течению Соми, и телепал он славно, немногим медленнее, чем винтовые теплоходы, эти трехпалубные красавцы. Капитан Пекарский распорядился продать молодоженам шестпместную каюту, со снятыми лишними полками сделавшуюся двухместной, и, кроме того, капитан Пекарский – старый дружок Габриэля Матвеевича Астангова – разрешил молодоженам подниматься на свою, капитанскую палубу, где для них были поставлены два специальных кресла, где все матросы парохода знали, кого везут и почему везут. Едва разместив вещи в каюте, Ника шепотом спросила:

– Ты любишь меня?

– Дурацкий вопрос. Предельно люблю.

– А ты не обманываешь?

– Какого черта мне тебя обманывать? Ну, сама посуди.

– Да. Правда! Ты ничего не получаешь… Ой, прости, милый!

Он ответил:

– На этот раз прощаю, но… Будь благоразумной!

Он нагнул ее голову, положил на свою сильную выпуклую грудь, пальцами перебирая ее тонкие волосы, заговорил медленно и мягко под бой пароходных плиц и тонкие гудочки парохода на перекатах.

– Ты моя жена, Ника, я всегда, до самой смерти тебя буду любить и жалеть, я тебя никогда не брошу, не брошу вообще и не брошу в беде, я хочу от тебя иметь ребенка, хочу, чтобы ты и только ты была его матерью, и я хочу, чтобы ты всегда помогала мне, а не мешала. Ты скоро узнаешь, что я не подлец и не предатель, но я борюсь, я все время борюсь, такова судьба каждого журналиста… Не надо плакать, Ника, плакать не надо даже от счастья, от счастья надо смеяться, и, слушай, давай «будем петь и смеяться, как дети, среди упорной борьбы и труда». А ты ревешь, как белуга, у меня вся рубашка мокрая, может быть, ты хочешь, чтобы я заревел тоже, так до этого рукой подать… Слушай, Ника, ты знаешь, что моя любовь к тебе – не струйка дыма. Вот ты не понимаешь, а это из песни: «Моя любовь – не струйка дыма, что тает вся в сияньи дня…» Так вот, моя любовь к тебе – не струйка дыма… Вот это хорошо, что ты перестала плакать, моя маленькая и умненькая женушка, моя кыска, как бы сказал Боб Гришков. Бедный, он до сих пор спит на твоем диване, а мы уже… Мы скоро выскочим на Обь – вот как быстро ходит наш замечательный пароход «Пролетарий».