Виль Липатов - Смерть Егора Сузуна

Смущенно оглянувшись по сторонам, Егор Ильич резко обрывает смех, но ему на ум внезапно приходит мысль, от которой он даже замедляет шаг. «А почему, – думает он, – человек не может хохотать на улице? А если человек вспомнил веселый анекдот, а если он думает о седле дикой козы, а если ему просто так весело, что невозможно не смеяться? Нет, серьезно, почему седой усатый человек не может смеяться на улице, если ему весело?»

Мысль так забавна и заманчива, что ее не хочется бросать на полдороге, и он логически завершает ее: в исключительных случаях седой усатый человек может смеяться посередь центральной улицы города. Исключительный случай – это такой случай, когда человек вспоминает о седле дикой козы.

Егор Ильич подходит к горкому партии, останавливается у подъезда и несколько секунд разглядывает вывеску, прибитую к стене. Золотыми буквами по черному фону написано: «Коммунистическая партия Советского Союза. Городской комитет». Он смотрит на прямые негнущиеся буквы, медленно перечитывает их и, как всегда, думает о том, что жалко, очень жалко, что из имени партии выпало слово «большевик». Нет, Егор Ильич не против того, что партия стала называться по-новому, но он жалеет, что нет слова «большевик».

Впрочем, в представлении Егора Ильича партия никакого имени не имеет. Если бы его спросили, что такое партия большевиков-коммунистов, он бы ответил: «Это – братья». Ведь именно такой партия всегда представлялась Егору Ильичу, так он навсегда запомнил слова старого политкаторжанина Вагулова, который, объясняя сущность партии, сказал:

– Партия, Егор Ильич, это – братья. Смелые, честные, простые, веселые… Стоят друг за друга горой, любят друг друга, помогают друг другу. В партии, Егор, состоят братья. Родные по крови и по духу. Братья, которые решили до смертного часа бороться за коммунизм…

С тех пор Егору Ильичу так и представляется партия: собрались честные, смелые, простые и веселые люди, слились воедино, дышат одной грудью, думают одной головой. С тех пор Егор Ильич, когда размышляет о партии, вспоминает о своей деревне, в которой до революции жили семь братьев Строговых. Братья были дружные и согласные, жили вместе, работали вместе и вместе пошли воевать за революцию. Егору Ильичу казалось, что партия – это не семь братьев Строговых, а семь миллионов, сто миллионов братьев.

Разглядывая вывеску горкома, Егор Ильич переводит взгляд чуточку влево и находит на стене – гранитной и толстой – небольшую щербинку. Любому другому человеку эта щербинка ничего не говорит – просто маленькая вдавлинка в граните, ямка, углубление, и ничего больше, а вот для Егора Ильича в этой щербинке – смерть.

Егор Ильич перебегал улицу от ресторана «Феникс» к дому купца Второва, когда Петька Немец истошно закричал: «Колчаковец!» Егор Ильич приник к толстой гранитной стене, влился в нее всем телом, словно хотел войти в гранит. Он крепко зажмурил глаза и подумал: «Все!», но пуля прошла выше: наверное, колчаковец взял крупную мушку. Пуля ударилась о стенку над головой Егора Ильича, он почувствовал на щеке горячий ожог. «Готов!» – решил Егор Ильич, но Петька Немец опять истошно заревел: «Пужни его, Егор, пужни из винта!» Егор Ильич машинально обернулся и увидел метрах в десяти от себя серую папаху. Не он, а кто-то посторонний поднял винтовку, прицелился в колчаковца и выстрелил… Потом Егор Ильич подошел к стене. На ней была круглая, ровная щербинка, на дне которой поблескивал металл.

Теперь на дне щербинки металла нет, ветры и дожди выжгли его, а вот сама щербинка есть. Как-то Егор Ильич показал ее Зинаиде Ивановне. Жена побледнела, в глазах метнулся ужас: вдавлинка была на вершок выше головы Егора Ильича.

Еще немного постояв у подъезда, Егор Ильич ровной неторопливой походкой поднимается на второй этаж, идет по коридору – высокому и пустынному, – минует небольшой зал с громоздкими люстрами и входит в приемную секретаря горкома партии по промышленности. Здесь сидит тонкая, как черкешенка, секретарша. Увидев Егора Ильича, она строго поджимает губы и отводит глаза.

– Здравствуй, Мэри! – присаживаясь на диванчик, здоровается Егор Ильич.

– Здравствуйте! – недовольно отвечает секретарша.

Ее зовут вовсе не Мэри, а Наташа, а сердится она потому, что Егор Ильич каждодневно задерживается в приемной и ведет с ней провокационно-издевательские разговоры.

Наташа очень хороша собой – у нее маленькое беленькое личико, стреловидные брови, матовой черноты волосы и серые добрые глаза. Все нравится в ней Егору Ильичу, но он каждый день на несколько минут присаживается на маленький диванчик, чтобы продолжать важную операцию, которую про себя условно называет «Переодевание Наташи Соколовой в человеческие одежды».

Егор Ильич в этой операции одержал немало славных и запоминающихся побед. Сейчас он смотрит на Наташу и горделиво усмехается: месяц назад девушка сидела за столиком в чертовски цветастом и коротком платье, на голове у нее высилась вавилонская башня из волос, губы были жирно и ярко накрашены. Сейчас на ней скромное голубое платье в горошек, прекрасные волосы собраны на затылке узлом. Волосы тяжелы, густы, и потому голова Наташи чуточку приподнята, и это идет ей – хорошо, когда молодая девушка высоко держит голову.

Сегодня почти все хорошо в Наташе, если не считать брошки, которая явно великовата.

– Так вот, Мэри! – говорит Егор Ильич. – На улице жарища!

– Меня зовут Наташа! – отрезает она и показывает на дверь. – Иван Васильевич у себя. Проходите!

Но Егор Ильич не хочет «проходить». Пожевав губами, он вдруг мечтательно начинает смотреть в потолок, словно на нем есть что-то интересное. Сперва Наташа игнорирует это разглядывание потолка, потом не выдерживает и тоже смотрит вверх. Тогда Егор Ильич переводит взгляд в пол.

– Удивительное дело! – с недоумением бормочет он. – Удивительное дело!

– Слушайте, вы, наконец, пойдете к Ивану Васильевичу? – тоскливо произносит Наташа, так как она уже понимает, что Егор Ильич неспроста рассматривал потолок.

Наташа права. Еще раз посмотрев в потолок, Егор Ильич качает головой и прицыкивает. Выражение удивленности и оторопи наплывает на его лицо, усы топорщатся, глаза становятся круглыми, как пятаки. Еще раз прицыкнув, он широко разводит руками:

– Удивительное дело! Просто удивительное! А говорят – горком, горком! У нас, дескать, все самое передовое, все самое прогрессивное…

Наташа тяжело вздыхает – вот оно, начинается. Уж если у Егора Ильича такой сокрушенный вид, уж если он смотрит на нее печально-ласковыми глазами, значит приготовил каверзу.

– Егор Ильич! – жалобно говорит Наташа. – Вас Иван Васильевич с утра ждет. Сколько раз спрашивал!