Дэвид Митчелл - Сон №9

– Ах, мой господин, это ни в какие ворота не лезет! – Госпожа Хохлатка раздвинула плотные шторы.– Если вам хочется побродить, когда выходите по малой нужде, закутайтесь, как положено! Если у вас разыграется ревматизм, Простаку опять придется таскать вас на себе, попомните мое слово.

Козел-Сочинитель с трудом разлепил веки.

– Даже во сне нет покоя, госпожа Хохлатка: мне снилось, что я искал м-металлоискателем норвежские девятиугольники в какой-то дельте, где время навеки замерло в среду утром.

Госпожа Хохлатка потуже затянула завязки фартука.

– Я девяносто девять раз вам говорила, мой господин: «Сливки и мед – сладкий сон не придет». Но вы все равно ужинаете по-девонширски [95]. Ну-ка, поднимайтесь. Завтрак на столе. «Эрл фей» [96]с занзибарской копченой селедкой. Поджаренной на филе, как вы любите.– Госпожа Хохлатка бросила взгляд на пейзаж за окном.– И впрямь уныло, что и говорить.

Козел-Сочинитель нашел свое пенсне и выглянул в окно. Почтенный дилижанс стоял у холодной обочины, за которой стихийно раскинулись тихие вересковые пустоши.

– Чернильный ландшафт, небеса цвета бумажной массы. У меня почти не осталось сомнений, госпожа Хохлатка: мы залезли на поля.

Рододендроны из дендрария…

– Мрачное имя для мрачного места,– произнесла госпожа Хохлатка.

– Почва здесь слишком кислая, чтобы цвет мог пустить корни. Один м-маргинальный герцог попытался завести плантацию нарциссов, но желтый тут же выцвел. Здесь даже вечнозеленые растения не зеленеют. Не слышно птиц, вороны не летают.

– Ай, да бог с ними, мой господин. Селедка ваша стынет.

Козел-Сочинитель нахмурился:

– Странное дело, госпожа Хохлатка, но аппетит меня покинул. Нельзя ли попросить вас выложить рыбу на блюдо, я потом съем ее потихоньку. А пока плесните чаю, вполне доста…– Козел-Сочинитель забыл договорить.– Вот досада! Ночью я написал несколько десятков страниц – куда они могли деться?

Он заглянул под стол, в стол, за стол – страницы исчезли.

– Это катастрофа! Я начал писать несказанно сказочную сказку!

Хотя госпожа Хохлатка и прослужила у Козла-Сочинителя не один десяток лет, она рассердилась на него из-за Селедки.

– Осмелюсь заметить, мой господин, это был просто очередной писательский сон. Помните, вам приснилось, что вы написали «Отверженных»? Ваш издатель целую неделю убеждал вас не привлекать Виктора Гюго к суду – вы-то хотели подвергнуть его публичной порке.

Дверь со стуком отворилась, и в салон ворвался ветер. В проеме, заслоняя его волосатым грязным торсом, стояло страшного вида доисторическое создание. На языке плоти и крови оно промычало нечто нечленораздельное. Госпожа Хохлатка сердито уставилась на него.

– Не смей топтать своими грязными ножищами мой чистый ковер!

– И тебя с добрым утром, Питекантроп! – Козел-Сочинитель позабыл о пропавших страницах.– Что ты там держишь, друг мой?

Питекантроп повернулся к госпоже Хохлатке и приоткрыл сложенные лодочкой ладони. Над комком земли светилась головка нежного белого цветка.

– Вы только посмотрите! – воскликнул Козел-Сочинитель.– Подснежник из Снежных гор! В сентябре! Какое изящество! Какая редкость!

На госпожу Хохлатку это произвело гораздо меньшее впечатление.

– Стану я благодарить тебя за то, что ты выкапываешь из навоза сорняки и таскаешь их куда ни попадя! Никогда не встречала такого бездельника! И закрой дверь с той стороны! Ты что, хочешь, чтобы мы с Господином умерли от воспаления легких?

Питекантроп уныло заворчал и закрыл дверь.

– Волосатый дикарь, вот он кто.– Госпожа Хохлатка принялась отскребать сковородку из-под селедки.– Дикарь!

Козлу-Сочинителю было обидно за своего друга, но он знал, что лучше не попадать госпоже Хохлатке под горячую руку.

Итак, я просыпаюсь, упершись взглядом в очередной незнакомый потолок, и незаметно для себя начинаю играть в амнезию. Я оцепенел и хочу остаться в оцепенении. Я часто играл в эту игру после смерти Андзю, начав девятилетнее путешествие по гостевым комнатам дядюшек с их хрусткими футонами из рисовой соломы: «Эйдзи погостит этот месяц у нас» – и кузенами, у которых всегда была под рукой ядерная боеголовка, возникни между нами хоть какой-то спор: «Если тебе здесь не нравится, отправляйся домой к своей бабушке!» Так или иначе, эта игра состоит в том, чтобы как можно дольше задержать чувство, что не знаешь, где находишься. Считаю до десяти, но это не помогает мне подобрать ключ к настоящему. Я спал в центре гостиной на надувном диване, за бледными шторами скрывается широкая застекленная дверь на веранду. Во рту у меня язва размером с лошадиное копыто. «Бах!» – взрывается бомба памяти. Головы в кегельбане. Перед глазами стоит Морино, освещенный огоньком сигары. Монгол на недостроенном мосту. Разминаю затекшие мышцы. Нос и горло основательно забиты – простуда взяла свое; тело само себя наказывает, независимо от мозга-идиота. Как долго я спал? Кто покормил Кошку? Пачка сигарет «Ларк» на кофейном столике. Осталось всего три штуки, и я выкуриваю их одну за другой, чиркая спичками. На зубах толстый налет. В комнате тепло. Я спал в одежде, пах и подмышки сопрели. Нужно открыть окно, но я еще не могу заставить себя двигаться. Пока я лежу здесь, не может произойти ничего нового, а расстояние, отделяющее меня от смерти, что поглотила тридцать, сорок человек, растет. У меня вырывается стон. Невозможно избавиться от того, что я видел. Это прогремит в новостях на всю страну, если не на весь мир. Войны Якудзы – отныне и до самого нового года. Снова стон. Судебные эксперты будут ползать по полю боя с пинцетами в руках. Бригада из Отдела особо тяжких преступлений будет опрашивать посетителей «Ксанаду». Девушка из зала патинко, уже снискавшего себе недобрую славу, расскажет репортерам о мошеннике, назвавшемся сыном управляющего за считанные секунды до того, как самого господина Одзаки выбросили из окна комнаты охраны на втором этаже. Полицейские будут делать наброски углем. А что делать мне? И что захочет сделать со мной этот невидимый м-р Цуру? Что сталось с Мамой-сан и «Пиковой дамой»? У меня нет никаких планов. Мне нечего курить. У меня нет салфеток, чтобы высморкаться. Изо всех сил прислушиваюсь и слышу… полнейшую тишину.

Как бы я утром облегчался, если бы бросил курить? Слабительный эффект – об этом реклама с обветренными ковбоями и загорелыми серферами умалчивает. Жаль, что пришлось спать в джинсах, но я побоялся раздеться – вдруг проснусь от звука взламываемой двери и придется бежать. Страх еще не прошел. Хуже, чем ждать землетрясения. Но что делать, если я услышу незваного гостя? Прятаться? Где? Я даже не знаю, сколько этажей в этом доме. Встаю. Первая остановка – туалет. Он японский: сидишь на корточках, рядом чаша с пахучими травами. Здоровый, чистый способ испражняться – в западных туалетах выше риск всяких неприятностей. Из сливного бачка вырывается Ниагарский водопад. Кухня выложена терракотовыми плитками и сияет чистотой – судя по отпечаткам испачканных в муке пальцев на книгах с рецептами, хозяин любит готовить. Каждый предмет кухонной утвари висит на отдельном крючке. В окно видны пустой навес для машины и разбитый перед домом сад. Розы, сорняки, кормушка для птиц. Высокая изгородь из бирючины скрывает дом от внешнего мира. Шкаф для швабр и веников набит битком, но он слишком на виду, так что прятаться в нем бесполезно. Гостиная – типично японская: устланный татами пол, буддистский алтарь с фотографиями давно и недавно почивших родственников, ниша для цветов и висящий на стене развернутый свиток с иероглифами – попытайся я их прочитать, у меня разболелась бы голова. Ни телевизора, ни стереосистемы, ни телефона – лишь факс без трубки на одной из просторных книжных полок. Книги – старинные собрания сказок с иллюстрациями. «Лунная принцесса», «Урасима Таро», «Гон-лисица». В доме идеальный порядок – дети здесь явно не живут. Слегка приоткрываю шторы. Сад за домом, несомненно, предмет чей-то гордости – он создан, чтобы радовать глаз. Пруд больше, чем у моей бабушки,– вижу, как в зеленой воде мелькает карп. Над ряской скользят поздние стрекозы. Каменный фонарь на островке. Горшки с лавандой и высокие заросли бамбука, такие густые, что в них можно спрятаться. Птичье гнездо в оранжевом почтовом ящике, прибитом к стволу серебристой березы. На такой сад можно смотреть часами. Он распускается, как цветок. Неудивительно, что в этом доме нет телевизора. Поднимаюсь на второй этаж. Мои босые ноги ступают по ковру, пушистому, как снег. Роскошная ванна с кранами в виде морских коньков. Хозяйская спальня – ее убранство наводит на мысль о средних лет супружеской паре. Спальня поменьше – для гостей. Хорошо. Спрятаться тут негде. Нужно быть девяти лет от роду, чтобы найти по-настоящему укромные местечки в обычном доме. Однажды Андзю обыграла меня, спрятавшись в стиральной машине. Решив уже, что моя экскурсия окончена, я вдруг замечаю в конце лестничной площадки филенчатую дверцу большого шкафа. Ее ручка крутится вхолостую, но дверь все равно распахивается. Полки внутри – не полки, а ступеньки крутой лестницы. Сверху свешивается толстая веревка с завязанными узлами, чтобы легче было подниматься. Уже на третьей ступеньке стукаюсь головой о потолок, и он поддается. Толкаю его, и чем выше поднимается крышка люка, тем шире становится полоска дневного света. Я ошибся. Это лучше, чем просто укромное место. Я попал в библиотеку/кабинет с книжным населением самой большой плотности, какую я когда-либо встречал. Стены из книг, башни из книг, книжные проспекты, книжные переулки. Книжные россыпи, книжная кладка. Мягкие обложки, твердые обложки, атласы, справочники, альманахи. Книг на девять жизней. Этих книг хватит, чтобы построить иглу [97]и в нем спрятаться. Комната насыщена книгами. Зеркала удваивают и утраивают их. Из такого количества книг можно сложить Великую Китайскую стену. Книг столько, что начинаю сомневаться, не книга ли я сам. Свет проникает в комнату через треугольное окошко под потолком. На полу – сетка тени. Кроме книжных шкафов и прогибающихся полок, единственный предмет мебели – это старомодный письменный стол-бюро с квадратными прорезями, чтобы кидать в них счета и другие документы. Похожий был у моей бабушки. И до сих пор есть, я думаю. На бюро лежат две стопки бумаги: одна – белоснежно-чистая, как накрахмаленные рубашки, другая – рукопись на особом лакированном подносе. Не могу удержаться. Сажусь и начинаю читать первую страницу.