Александр Проханов - Рисунки баталиста

– А что удивляться, Антоныч! Кровь увидали. На кровь смотреть не положено. На то ее природа и скрывает от глаз. Вида крови никто не выносит.

Они сели в машину, задраили крышку. Подорвавшийся броневик остался стоять на дороге, а они резко свернули с обочины на зеленое хлебное поле.

Веретенов смотрел на водителя. Тот скинул танковый шлем. Насупился, играя желваками. Повторял сквозь вой механизма:

– Ну, «духи», гады! За Ивана вам отомщу!.. Врежу, клочки полетят!.. За Ивана вам отплачу!..

Броневик с пулеметом, в ромбах брони мчался вперед к кишлаку.

Они подкатили к скоплению грузовиков, к шеренге солдат. У шатровой палатки стояли офицеры. Полковник Салех шагнул навстречу, блеснул на плечах скрещенными мечами. Из шатра показался Ахрам, черноусый, все в той же темной чалме, с маленьким, прижатым к бедру автоматом. Кланялся, прижимал ладонь к сердцу, и возникло на мгновение вчерашнее: остывающий стеклянный сосуд с пузырьками света и воздуха, дети за партами вырезают из бумаги цветы, пустынная желтая улица с резной головкой мечети и вдали одинокий, глядящий на них человек.

– Говорил, будем видеть! Здесь будем видеть! Завтра Герат будем видеть! Когда-нибудь Москва будем видеть! – Ахрам посмеивался.

Веретенову после только что пережитого было важно видеть его жизнелюбивое черноусое лицо в мельчайших насечках и метинах. Ахрама позвали к офицерам, туда, где Кадацкий и полковник Салех склонились над картой. Оба, достав блокноты, что-то в них заносили, и Ахрам, поворачиваясь то к одному, то к другому, служил переводчиком.

Веретенов стоял на пепельной колючей земле, смотрел на кишлак. Поселение казалось крепостью с плотными глинобитными стенами, круглыми башнями, с плосковерхими вышками виноградных сушилен. Степь катилась на стены клубами стеклянного жара, а за стенами зеленели сады, скрывалась от пекла жизнь. И хотелось туда, в эту жизнь, понять ее, пережить. Объяснить себе этот взрыв на дороге и приветливое, жизнелюбивое лицо Ахрама. Но взгляд летел по степи вслед стеклянным бурунам, натыкался вместе с ними на стены, разбивался и падал.

Солдаты в серых мундирах, по команде офицера расстроив шеренгу, бежали к грузовикам. Залезали через борт, усаживались, выставив автоматы. Зеленый броневик с громкоговорителем выехал и встал в голове колонны. Машины тронулись к кишлаку. В воздухе, удаляясь, зазвучал вибрирующий, усиленный громкоговорителем голос. Булькал, клокотал, взлетал в горячее небо. Несся на глиняные стены, перелетая через них, достигая потаенной, сокрытой жизни.

Веретенов видел, как медленно удаляются грузовики, качаются солдатские головы. Металлический голос кого-то увещевал, кому-то грозил, непонятный ему и тревожный.

«Вопиющий в пустыне, – подумал он. – Глас вопиющего в пустыне…»

Машины углубились в кишлак. Голос умолк ненадолго, снова возник из-за стен, медленно кружа и блуждая, создавая в сознании загадочную звуковую аналогию улочек, тупиков, лабиринтов.

– Что такой грустный, такой бледный? Устал? Болел? Не рисуешь? Карандаш нет? На карандаш! – Ахрам извлек из кармана фломастер.

Веретенов рассказал ему о хлебном поле, о взрыве, о раненом водителе на дороге. Делился своим больным состоянием. Видел, как исчезает улыбка с лица Ахрама и в малых морщинках, рубцах возникает ответная боль.

– Дышать больно! – Ахрам схватился за горло. – Смотреть больно! – Он провел рукой по глазам. – Слушать больно! – Сжал ладонями уши. – Вот тут больно! – Он надавил на грудь. – Ваши люди, ваши солдаты, моя земля, моя война, моя революция! Как сказать? Как спасибо? Его мать, его отец, его сестра! Как сказать? Не могу сказать! Вот тут больно! – Он снова надавил ладонью на грудь. – Скажу тебе! Если твой народ, твой дом, твой жизнь будет плохо, будет беда, скажи! Я приду умирать! Приду помогать! Приду брать винтовка, брать лопата, что дашь! Так я говорю! Полковник Салех так говорит! Наш солдат так говорит! Приедешь Москва – так всем скажи! Очень больно! Прости!..

В стороне на солнцепеке стоял броневик, тот, на котором прикатил Веретенов. Водитель топтался у колес, наклонялся, бил ботинком по скатам. Не находил себе места. Маленький пыльный смерч танцевал рядом с ним, словно радовался чему-то, вовлекал в свое круговое движение солнечные лучи и пылинки. Блуждал в кишлаке металлический голос, будто кто-то железный ходил среди садов и дувалов, звал, укорял и пророчествовал.

– О чем говорит? – Веретенов кивнул на кишлак. – Что он говорит?

– Зовет люди на митинг. Все люди на митинг. Мужчина на митинг. Женщина на митинг. Дети на митинг. Мулла на митинг. Солдаты машины сажают, сюда везут. Здесь все будут. Полковник Салех говорит. Я говорю. Мусульмане, мир, не война! Душманы делать плохо! Кара Ягдаст делать плохо! Туран Исмаил делать плохо! Учитель убивал. Автобус стрелял. Комбайн ломал, взрывал. Надо душман гонять. Винтовку брать, сам себя защищать. Такой скажу людям.

Веретенов слушал ломаную русскую речь, чувствовал усилия говорившего. Эти усилия передавались ему, и он уставал от неправильной русской речи, похожей на искривленную арматуру в обнаженном каркасе, в которой таился грозный, неясный смысл.

Глаза его видели степь, белесые стены кишлака, броневик, палатку, лицо Ахрама. Но помимо этих зримых картин – фигур офицеров, нагнувшегося к колесам водителя, танцующего вихря, – степь таила в себе лежащего на одеяле солдата, истекающего кровью в несущемся броневике, и воронку на пыльной дороге с отпечатками колес и копыт, растревоженное мегафоном селение, выбегавших на солнце людей. И где-то в этой степи, изрезанной колоннами танков, был его сын. «За что?»

Такой была картина степи. Такой он ее увидел и узнал. Такой хотел рисовать, глядя на слабое свечение стен с очертанием вышек и башен.

– Знаю кишлак, – сказал Ахрам, кивая туда, где невидимое, огромное, блуждало громогласное железное туловище. – Сюда много раз ходили. Здесь я умер. Здесь я родился. Сейчас уйду. Потом снова приду. Если у меня жена будет, дети будут, сюда опять вместе придем. Им все покажу, все скажу. Где жил, где огнем горел, где умер, где снова родился!

– Почему ты здесь умер? И как это снова родился? – Веретенов, не понимая, слушал косноязычную речь. Она казалась иносказанием, какой-то восточной притчей – про огонь, про воскрешение из мертвых. Не укладывалась в его разумение. – Когда ты был в кишлаке?

– Смотри, дерево там! – Ахрам показал в открытую степь, где, похожее на царапину, вырисовывалось засохшее дерево. – Такой низкий место! Была река – нету! Там буровая! Я буровая привез. Под деревом палатка ставил, лагерь ставил. Сам жил, люди, рабочий жил. Дизель был, буровая. Я бурил, газ искал. То место для газ хороший. Море был, река был, давно. Земля белый, ракушки. Живем хорошо. День, ночь бурим. В кишлак ходим, вода берем, еда берем. Хорошо!