Александр Проханов - Рисунки баталиста

И тяжелым шагом двинулся в штаб, к телефонам и рациям, к раскрытой карте Герата, где продолжалась операция и, быть может, кто-то безвестный падал, пробитый пулей.

«Таблетка» и боевая машина пехоты, погасив свои фары, развернулись и ушли по бетонке.

«Прости, сынок!» – продолжали звучать слова командира. И через это «прости», и через это «сынок» командир, далекий ему, Веретенову, отделенный разницей забот и задач, разницей профессий и дел, степенью включенности в этот грозный военный процесс – командир вдруг стал близок ему и понятен. Понятен чувством вины сильного, здорового, успевшего пожить человека, вины перед молодыми солдатами, пронзенными сталью, толком еще не жившими, лишь уповавшими на жизнь. Командир, хоть был и военным, но как и он, Веретенов, прожил свою жизнь, уместившись в мирный зазор, отпущенный его поколению. До них на огромной Войне их молодые отцы полегли на поле брани. Теперь их дети, «сынки», кладут свои головы на малой войне. За что? А они – командир, Веретенов – без вины виноватые, чувствуют бремя своих безбедно прожитых лет. Искупают вину, подставляют себя летящей гранате и пуле, зрелищам крови и слез, стремятся жить на пределе оставшихся сил. Посылают в бой своих сыновей и сами рвутся им вслед.

– Здравствуйте… Вот и свиделись… – Хирург стоял перед ним, засунув руки в карманы халата. – Сложное ранение… В брюшную полость. Большая потеря крови…

– А помните, как еще недавно с вами летели? Вы мечтали о гератском стекле… О коллекции гератского голубого стекла… – Веретенов смотрел на ржавые брызги, окропившие белый халат.

– Какое уж там стекло! Какая коллекция! У меня другая коллекция. Посмотрите… – Он достал из кармана руку, разжал ладонь – на ней лежали две пули. Одна с содранной медной оболочкой, с завитком красной меди, хранившая в себе буравящий вихрь вторжения. Другая, поменьше, с обломанным острым сердечником, – ворвалась в чью-то жизнь, обломала о нее свое жало.

Веретенов приблизил глаза к пуле. Рассматривал сталь – вещество земли, добытое безвестными горняками из подземных руд. Прошедшее превращение в умелых руках сталеваров и оружейников. Вставленное другими руками в ствол автомата. Выпущенное в человека. Совершившее свой круговорот в природе. Замкнувшее круг в чьей-то пробитой груди. Успокоившееся, готовое исчезнуть, распасться, слиться с первородной землей. Эта пуля, отлитая на заводе, существовала в мироздании, была частью Космоса, небесным телом. Действовала согласно заключенному в Космосе закону. И он, Веретенов, часть того же Космоса, его малое живое звено, отрицал этот закон, отрицал этот жестокий механический Космос. Стремился разомкнуть этот круг. Вставить в него, среди домен, рудников, оружейных заводов, хоть на малом отрезке – вину, любовь, милосердие.

– Вот так-то, – устало сказал хирург, пряча пули. – А тут еще этот пастух заявился. Верблюда привел! Отара овец напоролась на минное поле. Несколько овец погибло, а верблюда ранило осколком. Просит, чтобы я его вылечил… Эй, Свиридов! – крикнул он санитару. – Зовите сюда старика!

Веретенов, сидя на ящике, смотрел, как орудует хирург возле пыльного лохматого зверя. Как горестно охает старик, держа узду, оглаживая толстогубую морду. Верблюд хрипел от боли, надсадно гремел бубенцом. Хирург накладывал жгут, лубки, бинтовал. И Веретенов видел, как плачет старик в чалме, как плачет раненый зверь.

Кто-то тронул его за плечо. Оглянулся – Кадацкий. Смотрел на него внимательным, глубоким, сострадающим взглядом. Сел тихонечко рядом.

– Антоныч, родной, ты крепись! Ты должен крепиться, Антоныч!

Веретенов не удивился его обращению на «ты». Их сблизила эта степь и сроднила.

– Я так тебя понимаю, Антоныч! Так тебя чувствую сердцем! Лучше бы сам вместо них пулю в себя поймал! Сам бы в себя все пули вобрал! Я ведь домой им пишу, если что. Их матерям пишу! Сажусь за стол, бумагу перед собой кладу, а в душе такой ком! Что я матери его напишу? Какие слова найду? Как ей все объясню? Как объясню, что вот я жив, а он нет! Пишу ей, дескать, сын ваш пал смертью храбрых, и память о нем сохранится в сердцах товарищей, и Родина его не забудет. А она там живет в своей деревне или в своем городке, весна, деревья зеленеть начинают, все радуется, все цветет, люди нарядные, счастливые, а я ей пишу всякие истины! И такой у меня здесь ком подымается! Ты можешь меня понять?

– Могу… – кивнул Веретенов. – Могу…

Он понимал Кадацкого. Тот пришел его утешить, сам нуждался в его утешении. Пришел его укреплять, а сам просил, чтобы его укрепили. Они сидели, плечом к плечу, на ящике из-под снарядов, и две их тени прижимались друг к другу.

– Антоныч, я верю – все будет у тебя хорошо! Будут у тебя еще хорошие добрые дни. Приеду к тебе и к сыну твоему в гости, в Москву. Полюбуюсь, как ты живешь с ним душа в душу. Выпьем мы с тобой по стопке, а потом пойдем погулять по Москве-матушке, в театры пойдем, в музей, а то и просто так по улицам. И твой сын вместе с нами. И скажешь ты мне тогда, вот посмотришь: «Прав ты был, Поликарпыч! Все у нас хорошо!» Веришь ты мне, Антоныч?

– Верю, верю тебе!

Опять на бетонке замерцало водянистым огнем. «Таблетка» с зажженными фарами в сопровождении БМП свернула с дороги и мчалась напрямик через степь, приседая на гусеницах, выпучив налитые болью фары.

Веретенов с Кадацким потянулись навстречу. Машины с нарастающим лязгом приближались. Подкатили и встали. Открылись двери в торцах.

Пятясь, задом, наклоняя забинтованную голову, вылез солдат. Осторожно пронес свои бинты сквозь стальной проем. Повернулся – и Веретенов узнал в нем Лепешкина, того, что угощал его горячими пышками, кажется, сапожника по мирной профессии и водителя по военной. Счастливчика, чья машина трижды взрывалась, а он остался жить. Все это вспомнилось сейчас – и звездная недавняя ночь, и мигавшие в земле огоньки, солдатские лица вокруг, и Лепешкин, улыбаясь, протягивает ему горячее ломкое тесто, и рядом, чуть поодаль, сын, Петя.

Теперь, увидев перевязанного Лепешкина, Веретенов стал ждать немедленного, неизбежного появления сына, его забинтованной головы, неподвижного, изувеченного тела. Но никого не выносили. Заглянув в «таблетку», Веретенов увидел сумрачное пространство машины, приборную доску с мигавшим индикатором, водителя, пьющего из фляги.

– Чем зацепило? – Кадацкий спрашивал Лепешкина, который ощупывал голову. Не касался бинтов, а лишь приближался кончиками пальцев к виску, словно отдавал Кадацкому честь.

– Не зацепило, товарищ подполковник! Так, чуть-чуть обожгло! – Лепешкин улыбался, изумляясь тому, что уже не в бою, что можно стоять, не прячась от обстрела, и рассказывать о том, что еще длилось в узких проулках города и что для него было кончено. – Подорвалась машина! Наезд на мину! Горячей водой из радиатора брызнуло! А так – весь цел! Четвертый подрыв, а цел! – Он засмеялся, крутя головой, счастливчик, опять живым прошедший сквозь взрыв. – Машину отбуксировали, товарищ подполковник! Я сюда не ехал, покуда за мной тягач не пришел. Отбуксировали машину в крепость. Мы ее восстановим, товарищ подполковник! Мы круговую оборону держали, покуда тягач не пришел! – он уже не ощупывал голову, не смеялся, не радовался тому, что живой. Он успокаивал подполковника, просил не волноваться за боевую машину. И Кадацкий дрогнул лицом, озарился мукой и нежностью, обнял его за плечи.