Александр Пятигорский - Философия одного переулка

Человек: Ну, вышел все-таки?

Ника: Да, добрый день, но я… собственно, я только что вышел… Я себя не очень хорошо чувствую, по правде сказать. И я очень хочу горячего чая.

Человек: Будет время чаю напиться. Нам бы надо с тобою пройтись, отсюда — до Белорусского вокзала, да? Но понимаешь, Ника, нам бы лучше этого не делать вместе. Так будет удобнее.

Ника: Простите, пожалуйста, но это… обязательно?

Человек: О нет, нет! Кто сказал слово «обязательно»? Просто — как нас любил поучать Георгий Иванович — надо крайне остерегаться слов, которые потом могут оказаться ложью. Так что лучше нам будет пройтись до Белорусского вокзала каждому в одиночестве и, как говорится, наедине со своими собственными мыслями. Как дойти — ты прекрасно знаешь. Затем иди прямо к платформе номер четыре, через международный салон. Если остановят, отвечай по-немецки, что путешествуешь со своим дядей Фредериком. Запомни —Фредерик (не Фридрих!). Я буду уже там и предупрежу дежурную по международной детской комнате.

Ника: Но меня могут… задержать где угодно?

Человек: О нет! Но на всякий пожарный случай тебе лучше выглядеть немножко как иностранец, да?

Фредерик мгновенно сбросил пиджак, стащил с себя джемпер, надел его на Нику и, нахлобучив ему на голову шапочку с помпоном, сказал: «Теперь — иди».

Не поднимая головы, Ника двинулся по левой стороне Второго Обыденского. Один дом, три дома. Налево по Метростроевской. Прямо — до Крымской площади. У арсенала перешел Садовое кольцо» и опять — по левой стороне («Так и буду до конца по левой идти!»). Шапочка намокла от пота, налезала на брови и нос «Не сниму!»). Зубовская, Смоленская площадь, Новинский бульвар, мимо дома Шаляпина («Иди, иди»). Безумно жарко, и ледяной пот. Садовая-Кудринская. Засунул руки в карманы, чтоб не дрожали. Ни одной мысли, ни слова про себя («Я был заодно с названиями улиц и площадей»). Тверские-Ямские, Маяковского! Налево опять по Горького. Теперь прямо — до конца («Главное — не думать!»).

Улыбающаяся молодая женщина в темно-синем форменном платье с батистовым шарфиком спросила приветливо: «Бист ду Клаусхен?» — и, не дожидаясь ответа, провела его мимо пограничника с короткой винтовкой через международный салон на платформу. Фредерик стоял рядом с проводником. Изо рта его торчала короткая толстая сигара. Он больно хлопнул Нику по спине, поцеловал ручку дежурной, и… тут Нике стало ясно, что он никогда не сможет подняться по ступенькам вагона международного класса. Фредерик прокричал что-то зычным голосом на не известном никому языке, схватил Нику под мышки и буквально забросил его в тамбур.

«Где?» — спросил Ника, забыв, что спрашивает по-русски. «Что где, уборная?» — несколько опешив, проговорил Фредерик, тоже забыв перейти на немецкий. «Нет, полка!» — «Ах Боже мой, сюда, сюда, вот твой диван!»

Но Ника не мог лечь. Дрожь прошла. Он сидел как каменный и называл про себя все предметы обстановки в купе: бронза, серебро, хрусталь, канделябр, сигаретница, бокал; стекло, медь, человек, пластмасса, стакан с подстаканником, Фредерик, термос. Фредерик застыл с закрытыми глазами над раскрытым журналом. Поезд тронулся. Фредерик наклонился к Нике и четким шепотом: «Все. Понял? Ты уже вписан в мой бельгийский паспорт. Имя и дата рождения — те же. Фамилия — моя, видишь? Тут же вклеена твоя школьная фотография. Если будут проверки, тебя никто ни о чем не спросит. Ты — в списке пассажиров. Так?»

Ника пил горячий чай — час, два подряд, пока не начало серьезно тошнить. Зато озноб, жар и холод — исчезли. Потом им принесли ужин: сухарики горячие с паюсной икрой, бульон с пирожками, ростбиф с жареным картофелем и шоколадный мусс. Ника заснул на диване, не раздевшись. Он проснулся через двадцать шесть часов, далеко за Брестом (Фредерик говорил, что он, не просыпаясь, во сне раз десять ходил в уборную)…

На платформе в Париже их встретил приземистый, полный человек, которого Фредерик обнимал и называл Георгием Ивановичем, а тот его — « старым масоном ». Вечером в отеле, после обеда, Фредерик принес Нике испано-французский самоучитель и попросил мальчика выучить его за неделю («Пожалуйста, Ника, ведь нам очень скоро ехать в Испанию!»).

Тридцать семь лет спустя, в ноябре 1975-го, Ника говорил: «Испанский я никогда не учил — я его моментально „подхватил“, начиная с того разговорника в Париже. Двести новых слов и выражений ежедневно, в течение шести дней — запоминать, понимать произносить, употреблять. Я думаю, что в этих 1200 словах разрешилось жуткое напряжение той прогулки — от паперти Ильи Обыденского до купе дяди Фредерика. Оттого, наверное, испанский на всю жизнь остался моим „первым после русского“ языком. Английский стал вторым, но уже по жизненной необходимости, а не по судьбе. Оттого, вероятно, так получилось, что я первый раз признался в любви именно на испанском (впрочем, и во второй — тоже). Он у меня — для выведения наружу чувства, так сказать. На русском остается одно — свободно рефлексировать.

«Итак, — начал дядя Фредерик, — мы ничего не значим, потому что ничем не можем управлять». Человек, который встречал их на платформе, Георгий Иванович, отпил из огромной рюмки, зажег сигарету и очень медленно ответил: «Смысл в том, где поставить ударение. Мы не можем управлять, потому что еще не превратились в то , что может или могло бы управлять. Следовательно, мы и не должны этого делать. Каждый учитель учит, как может, а ученик — учится, как может. Но не дело учителя управлять учеником, хотя тот может — то есть для него возможно научиться управлять по крайней мере самим собой . Реально управлять другим — значит быть сознательным орудием, инструментом судьбы другого».

Невысокая, худая и, несомненно, очень красивая девушка по имени Джоанна спросила: «А судьба, она у всех есть, да?» «Никак нет, — рассмеялся Фредерик, — судьба это — название, обозначение определенного уровня сознания ; на уровнях более низких — так же как и более высоких — о ней невозможно говорить». «А как я могу знать — могу я управлять или нет?» — неожиданно спросил Ника. Георгий Иванович поднял рюмку и спросил: «Ты знаешь, что я пью?» — «Нет. Но это, наверное, вино или портвейн». Все засмеялись, а Джоанна поцеловала Нику в затылок, отчего у того пот потек со лба прямо ручьем. «Это — арманьяк, — торжествующе произнес Георгий Иванович, — но я не думаю, чтобы тебе было необходимо это знать до того, как я тебя об этом спросил. Теперь же, когда я тебе уже сказал, что я пью, тебе нет более нужды об этом знать, ибо мы уже зафиксировали это как бессознательный, объективный факт , о котором, как о таковом, и говорить больше нечего. Твой же вопрос об управлении относится к тому, что не может быть зафиксировано как бессознательный, объективный факт. Оттого — возможна нужда, или необходимость, в возвращении к нему, в повторении его снова и снова. Делая это, ты будешь фиксировать сознательный факт присутствия в тебе потенции управлений. Но знать — ты не можешь, и в этом «не могу» ты фиксируешь сознательное «могу» и оттого подпадаешь под действие направленное — то есть, управление судьбы. Вопрос, который ты мне задал, надо задавать себе постоянно, и в это время, в момент задавания этого вопроса, ты не должен думать ни о чем другом. Тогда появится первое основание, начальная опора для вспоминания себя (RECOLLECTION — он произнес слово по-английски). И пока ты будешь это делать, никакая сила в мире не сможет превратить тебя в объективный, бессознательный факт, мой маленький лакей!»