Елена Сазанович - Предпоследний день грусти

Наплакавшись вволю. Обессилившая, проклявшая свое одиночество и свободу. Я наконец уснула.

Этой ночью я спала очень крепко. Очень сладко. Мне снились нежные, приятные сны. И легкая грусть опутывала мои сны. И грусть эта была праздничной.

Мне снились яркие изумрудные земли. И плывущая мелодия серебрянного рожка. Эта мелодия плыла издалека. И я слышала ее плачь. И я этот плачь любила. Мне снились розовые волны моря. Которые выбрасывали на берег жемчужные ракушки. Мне снилось солнце. И его искристый свет рассыпался по безмятежной земле.

И я ехала на золотой колеснице. И белые лошади в замедленном темпе. Плавно и вдохновенно неслись впереди меня. И на моем лице играла неверная улыбка Афродиты. И венок из полевых цветов свободно лежал на моих светлых распущенных волосах. И волосы мои разлетались в такт вольному бегу лошадей. И мое тело купалось в безумных порывах ветра. И зефиры надували свои розовые щеки. И омывали мое тело воздушным теплом. И нимфы бросали в меня морские жемчужины. И они путались в моих волосах. А за мной бежала моя свита. И полногрудые гетеры пели мне свои легкомысленные песни. И мохнатые сатиры плясали на ходу свои страстные танцы. И Дионис протягивал мне свои мускулистые руки. И в его ладонях сквозь пальцы сочилось изумрудное виноградное вино. И я неслась мимо братьев и сестер Эллады. И видела их крепкие объятия. И видела их нежные поцелуи. И наслаждалась увиденным. И плач серебрянного рожка приближался ко мне. Все ближе. Ближе. Ближе.

Вдруг мои лошади захрапели. Заволновались. Встали на дыбы. И я заметила на дороге одиноко лежащий серебрянный рожок. Это он пел так жалобно. И протяжно. И колесница моя остановилась. И я подняла этот рожок. И прислушалась к его музыке. И увидела. Что свита моя пропала. И эллины больше не наслаждаются любовью. И солнце спряталось за густые тучи. И хлынул дождь. И я не пряталась от дождя. Я стояла, подставив лицо его струям. И никого не было рядом. Только я. И серебрянный рожок. Который я все крепче и крепче сжимала в своих ладонях.

И я внимательно посмотрела на свои руки. И увидела что у меня очень неровные пальцы. От эпикурейцев. И я увидела. Что у меня очень длинные тонкие пальцы. От музыкантов. И я облегченно вздохнула. И проснулась.

Я проснулась. И лицом к лицу столкнулась с солнцем.

– Привет! – крикнула я ему. И сбросила на пол одеяло. И отменила все предстоящие на день дела. Я с любопытством оглядела свою комнату. И мне она показалась замком. Огороженным каменной крепостью. И в этом замке – только я. И я поняла, что никого не хочу видеть. И это сознание принесло не боль. А облегчение. Облегчение от того, что я вновь обрела себя. Что я вновь обрела свой маленький мир, похожий на морскую раковину. В которой всегда можно скрыться. И больше одного человека в ней не поместиться.

Мое каменное царство! Мой одинокий маленький мир! Больше я от тебя никуда не уйду. Я шла по кругу. Долго и упрямо шла. Принимая круг за дорогу наверх. Дорогу к счастью. Но как я ошибалась. Я пришла в тоже место, от которого когда-то отправилась в путь. Я пришла в тоже место. Где мне когда-то приснился парень в индейской куртке. С веточкой приторно-сладкого клевера в мускулистых руках. Я больше не люблю сладкий клевер. Я им пресытилась, так никогда и не попробовав его на вкус. Мой славный каменный замок! Моя каменная крепость! Мой каменный мир! Моя вечность…

В углу одиноко стояла виолончель. К которой я не раз прикасалась замерзшими руками. И от моих ледяных бесчувственных прикосновений она содрогалась. И издавала фальшивые звуки. Мы никогда не понимали друг друга. Мы были очень разные. Я всегда сторонилась того, что нужно было любить. И я всегда ошибалась. Пришло время исправлять ошибки. Пока не поздно. Пришло время друг друга понять. Поскольку мы одинаково одиноки. И одинаково никому не нужны в этом фальшивом, надуманном мире.

Я приблизилась к виолончели. И внимательно, тщательно оглядела ее. Затем стала дышать на свои руки. Греть их. Тереть одна о другую. Вновь и вновь дышать, согревая их. Они постепенно розовели. Кровообращение улучшалось. Я прикоснулась ими к щекам. И тут же резко одернула руки. Они были горячими. На щеках осталось два маленьких пятнышка от ожегов. Наконец на моих щеках появился румянец. Я обняла виолончель. И жар моего тела передался и ей. И я услышала музыку. Эта музыка звучала не в моей душе. Не в моем сердце. Это была, скорее, физическая музыка. Ее придумывала моя кожа. Моя память. И музыка переполняла мое тело. Пропитывала мою кожу. Постепенно подбираясь к моему мозгу.

– Да! – вскрикнула я. – Да! Да! Да!

И я стала лихорадочно записывать. Я исписывала нотные листы. Один за другим. Иногда мне становилось страшно. Что я не делала ни одной помарки. Что ноты вырисовывались кругленькие. Аккуратненькие. Хрупкие. Похожие на елочные игрушки. С которыми нужно бережно обращаться. Чтобы не разбить их в канун самого лучшего праздника. И эти ноты так были не похожи на мою сумасшедшую музыку. Сумасбродную. Иногда до цинизма. Яркую. Иногда до блеска Полярной звезды. И очень больную… Мою музыку.

Наконец я оторвалась от нотных листов. Виолончель по-прежнему стояла в углу. Очень помолодевшая. Подтянутая. И улыбающаяся.

– Неужели, чтобы вернуться назад, необходимо проделать такой путь? Не проще ли остаться на месте? – спросила я у нее.

Она промолчала в ответ. Она была нема. И в это мгновенье. Своей божественной красотой. Своей порочной чистотой. Своим вызывающим обаянием. Она вдруг напомнила мою мать. Моя мама так и не смогла вернуться назад… Наверно, ей не хватило сил. Силы ее иссякли по дороге. Если они вообще у нее когда-либо были…

Мой замок постепенно заполнялся музыкой. Каждый день его каменные стены окрашивались в самые разные музыкальные цвета. И каждый день количество нотных листов увеличивалось. И вскоре ими было завалено все мое каменное царство.

Нотные листы, как смерч, кружились в мой комнате. Ими был засыпан пол. Они прилипали к стенам. Они поглощали мои вещи. И когда я поняла, что они вот-вот доберутся и до меня. И моего инструмента. Я решила, что пришло время покинуть свой маленький каменный мир. И я его покинула.

Слава пришла ко мне очень быстро. Наверное, потому, что я всерьез не задумывалась о ней. И к ней всерьез не стремилась. И слава – было самое легкое, что далось мне в этой жизни. И это было странно. Я плохо училась в школе. И консерватории. Когда несколько раз ставился вопрос о моем отчислении. И, если бы не Мишка Грачев, который фактически за меня учился, я бы так и не получила лучшего музыкального образования. Я равнодушно относилась к искуству. И считала потерей времени срьезно задумываться о нем.

И вдруг вокруг моей музыки разрослась страшная шумиха. Вокруг кричали на все лады, что я создала новый тип музыкального произведения. И ничего подобного в истории музыки не было. Моя музыка произвела ошеломляющее впечатление во всем мире. Я не считала ее образцом. И новшеством не считала. Просто моя музыка напоминала этот мир. Она была копией, проекцией этого мира. Выражала его настроение. Его инстинкты. Его слабости. Его боль.