Дэвид Седарис - Одень свою семью в вельвет и коттон

– Лиса, – поправил ведущий.

– О, вот уж они хуже всех. В «Симпсонах» и прочих – я никогда не смотрю этот канал.

– Я говорю, в курятнике, – сказал ведущий. – По-моему, в поговорке речь идет о лисе в курятнике, а не о цыпленке.

Одри на минуту запнулась.

– Я сказала – «цыпленок»? Ну, вы поняли, что я имею в виду. Эти гомосексуалисты неспособны к воспроизводству, поэтому они идут в школы и пытаются завербовать нашу молодежь.

Подобные разговоры я слышал и раньше, но сегодня меня все раздражало больше, чем обычно, и потому, стоя посреди комнаты в одном носке, я заорал на радиоприемник: «Никто не завербовал меня, Одри. А уж я просил-умолял».

Она была виновата в том, что я застрял в этом подвале, без багажа, она и ей подобные, самодовольные семьи, трусцой бегущие от парковки к ресторану на первом этаже, обитатели гостиниц с джакузи и окнами с видом на близлежащий лес. «Зачем гомику красивый вид? Ему только и заглядывать, что школьникам в задний проход. А чемодан? Да ради бога, мы все знаем, что они с этим делают». Может, они и не сказали так прямо, но подумали – точно. Уж я-то знаю.

Это было вполне логично: раз уж весь мир ополчился на меня, кофеварка в номере тоже оказалась сломанной. Она стояла в ванной на умывальнике, из нее капала холодная вода. Издав короткий и неубедительный вопль, я закончил одеваться и вышел из комнаты. В конце коридора была лестница, а перед ней – небольшая площадка, по которой ползала примерно дюжина пожилых женщин, раскладывая куски лоскутного одеяла. Они все наблюдали за мной, и когда я поравнялся с ними, одна из них задала мне вопрос: «Черков'дете?»

Рот у нее был полон булавок, и я не сразу понял, что она говорит: «В церковь идете?» Вопрос показался мне странным, но потом я вспомнил, что сегодня воскресенье, а на мне галстук. Кто-то в колледже одолжил его мне прошлым вечером, и я надел его в надежде отвлечь внимание от своей рубашки, мятой и выцветшей подмышками. «Нет, – ответил я. – Я не иду в церковь». О, в каком я был отвратительном настроении! Посреди лестницы я остановился и посмотрел вверх.

– Я никогда не хожу в церковь, – сообщил я. – Никогда. И сейчас не собираюсь.

– Как жнаете, – ответила она.

В центре холла, за рестораном и сувенирным киоском, стоял автомат с бесплатными напитками. Я решил взять себе кофе на вынос, но не успел подойти поближе, как передо мной проскользнул мальчик и стал размешивать себе горячий шоколад. Он был похож на всех детей, встречающихся мне последнее время в аэропортах или на парковках: фуфайка слишком большого размера с эмблемами какой-то команды, мешковатые джинсы и яркие кроссовки. На руке у него были толстые пластмассовые часы, похожие на игрушку йо-йо, привязанную к запястью, а волосы выглядели так, будто его стригли крышкой от консервной банки: неровные вихры были смазаны гелем, чтобы торчать под разными углами.

Приготовить чашку горячего шоколада – дело непростое. Какао в порошке нужно протащить с одного конца стола на другой, используя при этом как можно больше палочек-мешалок и не забывая хорошенько помусолить их испачканные шоколадом концы, прежде чем швырнуть палочку на пачку неиспользованных салфеток. Вот что я люблю в детях – всепоглощающее внимание к одной детали при полном равнодушии к остальным. Проделав все это, он бросился к кофейному автомату, наполнил две чашки черной жидкостью и закрыл крышечками, после чего он сделал на столе башню из чашек и попытался осторожно ее приподнять. «Ох», – прошептал он. Горячий шоколад сочился из-под крышечки нижней чашки, обжигая ему руку.

– Помочь тебе с этими чашками? – спросил я.

Мальчик с минуту смотрел на меня.

– Ага, – сказал он, – отнеси их наверх.

Без всяких «спасибо» или «пожалуйста», очень просто, «шоколад я отнесу сам».

Он поставил чашки с кофе обратно на стол, и, потянувшись за ними, я вдруг подумал, что, может быть, это не самая лучшая идея. Я был незнакомцем, явным гомосексуалистом, заехавшим в маленький городок, а ему было лет, примерно, десять. И он был один. Глас разума нашептывал мне на ухо: «Не делай этого, дружище. С огнем играешь».

Я отдернул руки, остановился, задумался: «Постой-ка, это же чокнутая Одри из радиопередачи, а не глас разума». Настоящий глас разума звучит, как Би Артур, и, не услышав его, я схватил чашки со стола и Понес их к лифту, где мальчик уже изо всех сил давил на кнопку измазанными шоколадом пальцами.

Проходившая мимо горничная состроила рожу дежурному: «Симпатичный мальчуган».

До церковного скандала я бы сказал то же самое, только без сарказма. Но сейчас такое замечание показалось бы подозрительным. Одри, конечно, мне ни за что не поверила бы, но у меня никогда не возникало физического влечения к детям. Они для меня вроде зверушек – смотреть на детей забавно, но они вне поля моих сексуальных фантазий. Вообще-то я из тех, кто чувствует вину за преступления, которых не совершал или, по крайней мере, не совершал много лет. Полиция ищет маньяка-насильника на железнодорожной станции, а я прикрываю лицо газетой и думаю: а может, это я сделал во сне? Последней моей кражей была восьмидорожечная кассета, но в магазинах я каждый раз чувствую себя мелким воришкой. В общем, одни переживания и никакого удовольствия. А в довершение всего, я еще и ужасно потею. Моя совесть подсоединена прямо к потовым железам: где-то происходит замыкание, я начинаю психовать из-за того, чего не делал, и вид у меня становится еще более подозрительным. В невинном стремлении облегчить ношу ребенку не было ничего дурного – это я знал точно, – но, забрав со стола чашки с кофе, я тут же начал обливаться потом. Как обычно, сильнее всего потели подмышки, лоб и – самое ужасное – задница, что для меня всегда оставалось загадкой. Если шоковое состояние продлится, я почувствую, как капли стекают у меня по ногам и оседают в хлопчатобумажных носках, купленных исключительно за абсорбирующие качества.

Если бы в холле была установлена скрытая телекамера, она бы показала следующую картинку: мальчик ростом в четыре с половиной фута давит на кнопку лифта, а потом дубасит по ней. Рядом стоит мужчина, примерно на фут выше, в рубашке с галстуком и с накрытыми чашками в руках. На улице что, дождь? Ах, нет, – тогда он, вероятно, только что выскочил из душа и натянул на себя одежду, не вытираясь. Глаза у него бегают туда-сюда, как будто он кого-то ищет. Может быть, этого седовласого джентльмена? Он только что вошел и выглядит весьма стильно в твидовом пиджаке и удачно подобранной кепке. Он заговаривает с мальчиком, кладет ему руку на затылок и, наверное, ругает ребенка, и это правильно, он того заслуживает. А другой, мокрый, так и стоит, пытаясь одновременно удержать в руках чашки и вытереть рукавом пот со лба. Крышка соскальзывает, и что-то – с виду кофе – проливается ему на рубашку. Он дергается, чуть ли не подскакивает и пытается отодрать прилипшую ткань от кожи. Теперь мальчик рассердился, он что-то говорит. Пожилой джентльмен предлагает свой платок, мужчина ставит чашку на пол и бежит, буквально убегает, задыхаясь, из поля зрения камеры. Через тридцать секунд он возвращается с новой накрытой чашкой вместо старой. К этому времени приходит лифт. Джентльмен держит дверь чтобы не закрылась, и они с мальчиком ждут, пока мужчина поднимет с пола вторую чашку и присоединится к ним. Затем дверь закрывается, и они уезжают.