Ольга Славникова - Вальс с чудовищем

От внезапного толчка доставляемый на площадку груз, напоминавший издали гигантское наглядное пособие по физике, гулко содрогнулся, и начался последний акт механической трагедии.

Чугунный стенобитный шар, должно быть предназначенный для разрушения кирпичных останков – еще обросших изнутри человеческой жизнью, поэтажными полосами подгнивших лохмотьев, подобными кругам органики в кастрюле из-под супа, – неуклюже смял свою опалубку и боком, как толстая женщина, слез на асфальт. Был он изъеден ржавыми кавернами и словно обожжен космическими температурами; по мере того как он разгонялся все под тот же проклятый уклон, он становился полосат, и мокрая полоса посередине, полоса намотанной его вращением дрожащей влаги, холодно поблескивала. Ласково воркуя и подскакивая, чугунное тело неслось на перламутрово-зеленый BMW, избежавший главного вальса, но все же получивший, к досаде владельца, две кривые царапины на идеальном капоте. Столкновение произошло в лоб, скривившийся автомобиль словно подавился кислым чугуном, на лобовом стекле вздулась как бы переспелая дыня, покрытая светлыми трещинами, – и на этом все кончилось.

В невиданном ДТП пострадали и получили травмы разной степени тяжести десятки человек. Но, по счастью, погибших оказалось всего трое: молодая женщина, зазевавшаяся на переходе, водитель джипа, которому рулем смяло грудную клетку, и владелец BMW, получивший перелом основания черепа. Смерть этого последнего превратила дорожно-транспортную новость в политическую сенсацию. По странному стечению обстоятельств, погибший был тот самый молодой финансист, победитель африканского носорога, которого жажда подвига сделала лидером бритых юнцов, с головами как розовые погремушки, на которые они наносили татуировки в виде разросшейся, пустившей корешки, но вполне узнаваемой свастики. Организация, задуманная как декоративная и в этом качестве профинансированная, уже переставала быть свистком для отвода пара: харизма вождя, обожавшего хлопанье флагов у себя за спиной, гнала юнцов на уличные акции, напоминавшие налеты саранчи, – в то время как лидер, отпустивший для пущей брутальности ржаную бородищу, все чаще украшал собой страницы популярных глянцев и охотно давал интервью. Залпы либерального негодования шли ему только на пользу. К великой досаде политических сценаристов, он обнаружил свойство питаться всеми видами направленной на него энергии – и рос на глазах, заставляя задумываться уже всерьез, что же написано у него на роду. Чугунный стенобитный шар прервал карьеру вождя в самом неожиданном месте – и та умышленность, которую наиболее чуткие свидетели уловили в расстановке участников и в развитии памятного ДТП, была сгоряча приписана вполне земному ведомству. Разумеется, думавшие это совершали ошибку.

Что касается двух других погибших, то о них было практически нечего сказать. Водитель джипа, тяжелый молчаливый украинец, кормивший московскими заработками двух детишек и безработную слезливую жену, мечтавший скопить на новые «Жигули», не представлял собой ничего особенного; если бы он мог сообщить, что видел на обледенелой дороге золотоволосого ангела, никто из очевидцев этого бы не подтвердил. Вообще зеваки, обступившие целым стадионом дорожное ледовое побоище, были в своих свидетельствах не вполне корректны. Так, многие утверждали, что горбатая старуха, с которой все началось, нашарила в месиве свою драгоценную кошелку и преспокойно уковыляла с места происшествия. В каком-то смысле так оно и произошло. Никакой старухи не было на дороге; там лежала, примерзнув рассыпанными волосами к липкому полотну, бледная красавица лет тридцати; ее полуприкрытые сонные глаза были кружевными от легкого снега, садившегося на ресницы, ватное пальтишко задралось, открыв прекрасные ноги, затянутые в дешевые старушечьи чулки. Джип не нанес ей смертельной и даже сколько-нибудь серьезной травмы: Елизавета Николаевна Ракитина скончалась от сердечного приступа. Удивительно, но ни один из визжащих, бьющихся, сошедших с ума автомобилей даже не задел распростертого тела: оно осталось неповрежденным, с единственным кровоподтеком на высоком, как амфора, белом бедре. Казалось, женщина просто-напросто ушла в себя – настолько глубоко, что возвращение к жизни стало невозможным.

Разумеется, Эртелю о гибели Елизаветы Николаевны никто не сообщил.

Он позвонил из мастерской в условленный день. Ему показалось, что он ошибся номером. Отвечал мужской голос, бесцветный и сиплый, точно кто наступал раз за разом на пустую картонную коробку. Судебный исполнитель? Как – позавчера похоронили? Нет, не родственник. Нет, просто знакомый. Если позволите, я сейчас приеду. Пару раз наткнувшись на сотрудников, Эртель запутался в пальто – и, с перекрученным горбом из кашемира на спине, ушел, как в зеркало, в зеркальный лифт.

Он управлял автомобилем машинально, плавая в боли, словно экспонат в формалине. Падал снег, тяжелый, будто белый хлеб, размоченный в воде. Вся Москва тихо тонула в этом питательном снегу, стеклянистые громады Нового Арбата были как мутная нержавеющая сталь. Ничто из внешнего мира не отражалось в душе у водителя серого «форда». Тем не менее, он кое-как добрался до места. Все три ее окна, выходящие во двор, горели тусклым желтым электричеством, видны были огонечки люстры, мелкие и мокрые, дрожащие в снежной пелене. Бешеная надежда, что вот сейчас все разъяснится, все окажется неправдой, заставила Эртеля опрометью броситься в подъезд. Он длинно позвонил в квартиру, дребезжа всеми наэлектризованными нервами, но никто не ответил. Тогда он тихо толкнул незапертую дверь и, как во сне, вошел.

Развороченная квартира была полна людей. Из комнаты в комнату перекликались голоса. Навстречу Эртелю сразу попался юный участковый. Он держал себя за запястье, неся перед собой правую кисть, будто неживую вещь; из-за множества кровоточащих царапин рука напоминала осенний кленовый лист, и участковый шипел сквозь зубы, запинаясь о разбросанную обувь, постаревшую еще на десять лет.

– Вы сейчас звонили? – остановил он Эртеля. – А, знаю вас и ваш автомобиль. Не подскажете, где тут может быть йод?

Он немного подождал, глядя в бесстрастное лицо посетителя, потом пожал погонами и увалился на кухню. Эртель двинулся дальше. Слезные железы его горели, как угольки, но глаза никак не смачивались. Казалось, будто пустота, которую он угадывал в Елизавете Николаевне, теперь освободилась и стояла вокруг, обеспечивая ее присутствие. В гостиной все шкафы были нараспашку, напоминая курятники; на плюшевом диване смирно сидели какие-то грузные люди – одна была, кажется, обворованная соседка, чьи стеклянные глаза таращились, будто пуговицы, никак не пролезающие в тугие петли. Маленький мужчина с крупными чертами, растущими будто грибы на его угловатом лице, обращался к ним «граждане понятые». Увидев Эртеля, он привстал от мелко исписанных бумаг, устилавших обеденный стол.